Марианна Алферова - Соперник Цезаря

Клодия отрицательно качнула головой.

— И сегодня вечером Катулл снова придет. Целий Руф, конечно, мерзавец. Но он обворожителен, в отличие от Катулла. А я, — она капризно наморщила носик, — ценю мужскую красоту. Ты же знаешь. — Она бросила выразительный взгляд на брата.

Да, он знал ее слабости. Бедная сестрица — уж кого-кого, а покойного Метелла Целера красавцем нельзя было назвать.

— Так где же Фульвия?

— Не скажу.

— Ты обещала.

— И что? Теперь все обещают, но не торопятся выполнять, я многим обещаю, а потом забавляюсь, глядя, как они злятся. Ты великолепен, когда злишься. Глаза так и горят!

— Ошибаешься, сестрица. Мы, римляне, всегда держим слово. А кто не держит, того карает Юпитер, следящий за тем, как выполняются клятвы.

— Я не клялась!

Клодий поднялся и направился к двери: ему со своими людьми ничего не стоило найти девушку. Это займет лишний день или два.

— Уехала на виллу к тетке, — бросила ему в спину сестра.

Клодий обернулся:

— Почему не к отцу?

— Говорят, он обожает разные забавы, слишком смелые для отца семейства. Неужели эта глупышка так тебя очаровала? — Клодия отшвырнула зеркало. Металл зазвенел, ударившись о мозаичный пол.

— Ты что-то имеешь против?

У нее задрожали губы. А в глазах — о, боги — стояли слезы. Она ревновала. Ему показалось, что он ощутил ее боль. Клодий вернулся, нежно похлопал ее по руке.

— Мы же брат и сестра, Клаудилла… Брат и сестра. — Он ободряюще улыбнулся. — У тебя есть Катулл и Целий. Один — поэт, другой — красавец.

Она отвернулась. Плачет? Неужели она способна плакать?

— Ненавижу, — почти беззвучно шепнули полные алые губы.

«Цицерон будет в ярости, когда узнает, что Целий поселился в моем доме», — подумал Клодий.

Она осторожно шмыгнула носом, поправила волосы и вновь повернулась к брату. Глаза ее блестели ярче обычного.

— Значит, тебе захотелось невинную девочку? Да, телом она невинна. Но Катулл говорил, что сосет она умело.

И, увидев растерянное, сделавшееся совершенно глупым лицо Клодия, она рассмеялась — сначала коротко и торжествующе, потом — совершенно истерически. Ну что, братец, хорош сестрин подарочек на прощание?

Он улыбнулся в ответ и вышел. В глазах на миг потемнело. И едва не получил по лицу. Успел увернуться — реакция у него была отменная.

Когда Катулл кинулся на него с кулаками вновь, сенатор схватил безумца за руки.

— Руф! Руф! — выкрикивал Катулл, как проклятие. — Дрянь! Подстилка! Сука!

— Прекрати! — Клодий встряхнул его как следует и оттолкнул. — Ты что, баба?

— Он отнял, все отнял! Все! Все! Подлая язва! Предатель! Вор! А я считал его братом и другом!

— Погоди, что ты бесишься?! Подумаешь, Руф! Она его скоро бросит, ты один у нее надолго.

— Врешь!

— Нисколько. Цезарь когда-то был ее любовником, но она его выставила.

— Цезарь?! Гай Цезарь? Этот развратник, этот человек без души? Этот полузнайка? — Катулл как будто не знал, что делать с руками, он хватался за все подряд — за ткань плаща, за фибулы, за волосы. — Убийца! Гладиатор! Грабитель! — выкрикивал поэт. — Ненавижу! Пусть вернет мои стихи, те, что я ей дарил. Все, все до последнего! Так ведь нельзя, нельзя! Дрянь прогнившая! — выкрикнул Катулл на всю улицу. — Отдавай мои таблички!

Поэт попытался ворваться в дом, но Клодий заступил дорогу.

— Остынь немного, а потом приходи.

— Шлюха! Она танцует в кабаках и продает свое тело любому. Она спит с гладиаторами.

Это было чистым вымыслом, и Клодий в ответ лишь усмехнулся.

— Но в постели она искусна, как сама Венера. Тот, кому она подарила тысячу поцелуев, должен это знать! — проговорил Клодий, с улыбкой глядя на поэта.

— Так вправду… — Катулл отшатнулся. — Неужели? — Он попятился.

— Я не ревную, — сказал Клодий, наступая на него. — Так какое право ревновать у тебя?

— Зачем я живу?! — простонал Катулл.

И, шатаясь, побрел по улице, будто слепой.

Только утром следующего дня Клодий вернулся домой. Он был пьян. Нет, не то чтобы очень. Так, немного — больше от недосыпа, чем от вина. Он направился тяжкой поступью в атрий. Плащ был заменен тогой, хмурое выражение лица — вымученной улыбкой, щедро посыпались в протянутые ладони денарии и ассы. Нате, берите и оставьте меня в покое! Если б знали только, как вы мне надоели. Голова раскалывалась.

После приема клиентов Клодий прошел в темную свою спаленку и рухнул на кровать. Надо бы отправиться в ванную, но сил не было встать. Он чувствовал запах собственного пота и запах чужих благовоний, что сохранился в складках его туники; запах вина, базилика, чеснока и гарума [99] Гарум — острый рыбный соус. — помнится, соус пролила эта смешливая девка в таверне. Еще сохранился какой-то неистребимый кислый запах — то ли блевотины, то ли просто невыносимого горя.

Несмотря на усталость, Клодий не мог заснуть: боль в виске все усиливалась, запах тоже усиливался, становясь нестерпимым. Может быть, его вырвало? Клодий ощупал подушку — она была липкой и жесткой, как камень. Он перевернулся на спину и увидел, что занавески на двери в спальню нет, и на пороге стоит Фульвия в коротенькой белой тунике. Темные, с рыжинкой, вьющиеся волосы рассыпаны по плечам. В свете, падающем из соседней комнаты, он отчетливо различал ее лицо. Она ничуть не смущалась — напротив, улыбалась, то покусывая нижнюю губу, то облизывая верхнюю язычком.

— Шлюха, — сказал он не зло, просто констатируя факт.

Фульвия подошла, встала на колени рядом с ним, бросила на него быстрый лукавый взгляд, задрала тунику, наклонилась…

И тут желудок вдруг рванулся к горлу, Клодий едва успел перевернуться набок, и его вырвало фонтаном. А когда приступ кончился, и он смог приподнять голову и оглядеться, то увидел, что занавеска на двери действительно отодвинута, но Фульвии на пороге нет, а подле ложа стоит Зосим на коленях и держит медный таз, от которого исходит кислый смрад.

— Ты болен, доминус, — проговорил Зосим. — У тебя сильный жар, кожа так и горит. Я уже послал за медиком.

Зосим унес таз, но вскоре вернулся, принялся затирать перепачканный пол.

Клодий стал ощупывать грудь, а верный слуга смотрел на него почти с суеверным ужасом.

— Я еще не умираю… нет…

Он опять увидел Фульвию — она склонялась над ним и обводила его запекшиеся губы острым ноготком.

— Уйди, — прохрипел Клодий.

Не то чтобы он хотел, чтобы она ушла, — вовсе нет. Но не мог позволить, чтобы она видела его таким жалким, в лихорадке, с обметанными серым губами, вонючим.

Явился медик, потрогал холодными лягушачьими пальцами веки, грудь, живот, сокрушенно покачал головой.

— Вот лекарство, доминус, — сказал Зосим, склоняясь над патроном. — Велено выпить. Медик сказал, что тебя ударили кинжалом с отравленным лезвием.