August Flieger - Чужой 1917 год

Последний пункт — это интересы.

Тут тоже, все — путем…

Тяга к оружию и всяческой технике полностью совпадает. И хотя уровень этой самой техники существенно разнится, теоретические знания у меня достаточные, дабы не вызывать подозрений.

Что может меня выдать?

Неизвестные песни под гитару.

К счастью, на гитаре Саша выучился играть еще в гимназии, в тайне от родителей (Хотя отец, кажется, что-то знал). Исполнять романы под 'цыганский' инструмент было тогда модно.

А песни…

Будем либо плагиатить, либо ссылаться на трагически погибшего автора сих произведений. Надо только продумать эту легенду.

Кроме того, крайне подозрительным может оказаться мой интерес к данной эпохе с документально-исторической точки зрения. Мой реципиент, в силу своей молодости, многими, крайне необходимыми мне вещами, не интересовался.

Так что свое общение с печатными источниками желательно скрывать, а в разговорах осторожно подводить собеседника к обсуждению интересующей меня темы.

Ух, черт! Чуть не забыл один важный вопрос!

Личные привязанности и прочие амуры-тужуры.

Конечно, жизнь Саши не обошлась без некоей доли романтики, и он был тайно влюблен в гимназистку Оленьку Алексееву-Сорбэ.

К моему счастью — безответно…

* * *

Все мои рассуждения касались лишь 'сознательной' стороны предстоящего общения с родителями.

А вот что касается эмоциональной стороны вопроса…

В настоящий момент мы с Сашей уже окончательно сформировались как единая личность. На чувственном уровне я, безусловно, буду счастлив увидеть отца и мать, пусть даже часть моего сознания каким-то образом воспринимает их иначе.

Но эта часть исчезающе мала и, в дальнейшем, исчезнет совсем.

Это единение произошло уже довольно давно и реакция моя будет искренней и абсолютно естественной.

Уже сейчас я ощущаю теплоту и умиротворение, представляя, как отец обнимет меня, а потом, отстранив, посмотрит в глаза и спросит: 'Ну как ты, сын?'

И мама… Милая мама…

Как мне не хватает ее мягкой обволакивающей заботы, ощущения от прикосновения маленьких рук, и тихого мелодичного голоса зовущего меня домой…

Не хватает именно мне: барону Александру Александровичу фон Аш!!!

Это — МОЯ СЕМЬЯ!!!

Отныне и навсегда!

Само воссоединение семьи произошло как-то буднично — тихо и трогательно.

Я как раз остался в палате один — Литуса санитары уволокли на какие-то процедуры. Мне же пора было принимать положенные порошки и пилюли.

Употребив лекарства я запил их водой и, поставив стакан на стол, собрался предаться так полюбившемуся мне последнее время занятию — наблюдению за жизнью города Москвы образца 1917 года.

В коридоре послышался торопливый топот множества ног, а потом голос нашей сестры милосердия — Мэри произнес:

— Вот его покои…

Дверь скрипнула, я обернулся…

Они стояли и смотрели на меня, выстроившись как на семейной фотографии: матушка и брат впереди, а отец у них за спинами. Эффект старинного фотоснимка портил насыщенный цвет и объем 'изображения', сопряженный с небывалой его четкостью.

И взгляды… Взгляды у всех были разные: отец смотрел спокойно, хотя в глазах светились радостные огоньки, тринадцатилетний Федя разглядывал меня со счастливым испугом, а в глазах мамы плескались беспокойство и тревога.

Выглядел я, конечно, так себе: тощий, бледный в сером больничном халате, пижаме и войлочных тапках.

Мхатовская пауза, отведенная на обмен взглядами, истекла, и мы бросились навстречу друг другу…

* * *

Матушка сидела рядом на больничной кровати, держа меня за руку и, промокая глаза кружевным платочком, причитала:

— Сашенька, сыночек мой миленький… Как же это? Что же это?

Федечка примостился рядом на стуле, зажав ладони между коленей, и продолжал таращиться на меня как на какое-то заморское чудо-юдо.

Отец стоял у окна, разглядывая меня с затаенной гордостью и, время от времени, одобрительно кивал.

А я… Я пересказывал закрученные перипетии своей военной жизни, вызывая горестные ахи-вздохи, перемежающиеся слезами, у мамы, восторженные повизгивания у братца и молчаливое одобрение главы семьи.

Ближе к концу повествования к нашей теплой компании присоединился Генрих, доставленный обратно суровыми усатыми дядьками-санитарами.

Литус, восседая на носилках подобно римскому вельможе в паланкине, торжественно поздоровался:

— Добрый день. Прошу прощения, что прерываю вашу беседу, но в силу моего положения, сие можно считать не зависящим от меня обстоятельством. Позвольте представиться, подпоручик Литус, 8-го Московского гренадерского полка.

— Мой друг и сослуживец! — закончил я обязательные формальности.

На мой взгляд, Генрих появился как нельзя кстати, ибо я уже устал говорить, да и матушкины причитания одновременно и радовали и утомляли.

После взаимных приветствий я предложил родным переместиться в сквер при больнице.

Там на скамеечке под сенью старых тополей наш разговор продолжился.

— А потом немцы вновь атаковали и мы отошли в третью траншею… Тогда-то меня и ранило…

— Господи! — Мама вновь разразилась рыданиями. — Тебе было больно, Сашенька?

— Нет, мама! Я сразу потерял сознание…

— А потом? Ты наверное сильно страдал, сыночек?

— Успокойся… Особенных мук от ранения я не испытывал. Боль была, но скорее неприятная и беспокоящая…

Вру, конечно…

Одно время болело так, что я был готов на стенку лезть… Это уже в сознательной фазе моего ранения. А первые две недели остались в моей памяти калейдоскопом из тягостной, режущей боли и горячечного бреда…

Расспрашивала меня в основном мать, так как отец был в курсе моих приключений и только время от времени задавал невинные на вид вопросы, призванные в основном отвлечь внимание от тягот воинской жизни.

Под конец батюшка огорошил меня новостью — за беспримерную стойкость в обороне при Розенберге и недопущение прорыва фронта, офицеры 8-го Московского гренадерского полка представлены Кавалерской Думой при штабе фронта к награждению Георгиевскими крестами!

Ух, ты! Не было ни гроша, и вдруг алтын!

Месяц провоевал — и уже второй орден падает…

Хотя и ранения тоже — два, если контузию считать… так что, получается, что из статистики я не выбился: во время Первой Мировой войны, прапорщик проводил на фронте до смерти или ранения — четырнадцать дней.

— Александр Михайлович сообщил? — поинтересовался я у отца.

— Именно так.

Мама осторожно меня обняла:

— Поздравляю, мой мальчик!

Федя благовоспитанно молчавший, все это время, убедившись, что разговор взрослых окончен, радостно возвестил:

— Сашка, да ты настоящий герой! Да я… Да мне теперь все в гимназии завидовать будут!!!