Цви Прейгерзон - Неоконченная повесть

Но вот молящиеся выходят на площадь, и белый цвет их рубашек смешивается с красным цветом знамен. В Шклове, Быхове и других местах религиозные евреи не вынесли осквернения святого дня. Произошли столкновения, но арестованы и отправлены в ревтрибунал были именно евреи, а не бесчинствовавшие «демонстранты».

Яростно громила субботу и праздники газета на идиш «Дер Эмес» [94]и ее неутомимый редактор, Моше Литваков. Он был одержим одной заботой: разоблачить и пригвоздить к позорному столбу всех тех, кто блюдет традиции, чтит субботу, отмечает еврейские праздники. Казалось, Литваков пишет не чернилами, а ненавистью. Непонятно было, как человек может накопить столько злобы. Но Литваков все писал и писал, типография исправно печатала, газета выходила по расписанию…

И вдруг в стенах официозного «Эмеса» произошло невероятное событие! В дни Рош-ха-Шана [95]и Йом-Киппура 1922 года работники газеты отказались выйти на работу! Вот тебе на! Литваков взбесился не на шутку: как такое могло случиться!? Добро бы еще конфуз произошел где-нибудь в захолустном местечке… Но здесь – в редакции самой передовой еврейской газеты, со страниц которой из номера в номер призывают не поддаваться влиянию обветшавших реакционных символов, восстать против духа мрачного средневековья, не поститься в Йом-Киппур, навсегда заглушить контрреволюционные звуки шофара [96] … – именно здесь?!! Это выглядело невероятным, но именно в литваковской газете печатники наотрез отказались работать в Рош-ха-Шана! Неужели они еще и чтут Йом-Киппур, соблюдают субботу и учат своих детей ивриту?! Впору тут было сказать: «Господи, спаси!» – но разве мог Литваков произнести столь реакционную фразу?

Вместе с тем следует отметить, что, убивая иврит, еврейские большевики из Евкома и Евсекции не покладая рук расчищали пространство для расцвета идиша. В городах и местечках открывались школы на идише, институты и техникумы для учителей, народные университеты, ремесленные курсы, детские сады, интернаты, летние лагеря, клубы, библиотеки, спортивные площадки, хоровые ансамбли, оркестры, драматические студии, театры, литературные кружки. Выходило в свет большое количество газет, журналов, учебников, литературных произведений.

Новая культура постепенно укреплялась. Вначале приходилось нелегко: не хватало учителей, журналистов, литераторов. До революции воспитание шло на иврите, и преподавателям трудно было приспособиться к новым условиям, переключиться на идиш. И все же спустя какое-то время еврейская интеллигенция в России повернулась в сторону идиша. Пришли молодые специалисты – выпускники идишских школ – и они уже стали обучать детей в этих новых условиях. Изгнанный, задушенный иврит молчал…

И лишь в одном из переулков Москвы он еще жил. Там шли спектакли «Габимы» [97]. Преследуемое ивритское слово, в полный голос звучавшее в этом единственном месте, излучало свет и грело душу. Как такое могло случиться? Дверь с вызывающей надписью «Габима» находилась всего в пяти минутах ходьбы от главного управления евсекций. Почти четыре года минуло с Октябрьской революции, а перед нами по-прежнему «театрончик на иврите»? Как? Почему? И это – после стольких лет борьбы! Неужели мертвец воскрес и выбрался из могилы?..

Иврит в «Габиме» звучит с сефардским произношением, причем актеры говорят так бегло, как будто впитали его с молоком матери. Даже написанные на идише пьесы Пинского и Шолом-Алейхема звучат здесь на иврите! Это уже, извините, чересчур! Обратный перевод с языка народа на язык реакции?! Экая наглость! Если советский строй уничтожил «Тарбут», то почему он терпит «Габиму»? Надо поскорее прикрыть эту лавочку – точно так же, как это было проделано с другими такими же рассадниками контрреволюции!

Тем не менее, «Габима» долго была не по зубам деятелям из Евсекции. Не потому ли, что ее поддерживали Горький, Станиславский, Луначарский? Кто знает! Но вот и другие новости: в Москве открывается Государственный Камерный театр на идише. Во главе его стоит Грановский человек с европейским образованием, там же работает художник Марк Шагал, вливаются в театр и другие молодые свежие силы. А вскоре одна за другой пошли премьеры: «Агенты», «Ложь», «Желаем счастья» Шолом-Алейхема. Свой прекрасный и трагический путь начинает Соломон Михоэлс-Вовси. В литературу и искусство приходят действительно талантливые люди. Начинается период недолгого, но великолепного расцвета языка идиш. Напоминаю: мы находимся в самом начале 20-х годов.

В Одессе Шоэль получил первый паспорт. Теперь он человек уважаемый, его официальное имя – Саул Евелевич Горовец. Но для нас он по-прежнему просто Шоэль, Шееле, Шеилка. Он давно уже не желторотый цыпленок, едва вылупившийся из скорлупы. Жизнь успела потрепать и многому научить парня. Он активно и серьезно ищет свое место в истерзанном мире. А для того, чтобы это место оказалось значительным, необходимо получить высшее образование. Об этом Шоэль знает с раннего детства – как, впрочем, и любой парень из еврейского местечка.

В первые годы после революции дети рабочих принимались в высшие учебные заведения без экзаменов, по одному лишь аттестату зрелости. А у тех, кто еще и отслужил в Красной армии, были дополнительные льготы. Поэтому Шоэль без труда стал студентом Одесской медицинской академии. У него имелись веские причины учиться именно на врача. Начать с того, что Йоэль, шеилкин отец, служил когда-то по медицинской части. Да и сам Шоэль занимался в Красной армии ранеными. Ну и, естественно, не последнюю роль сыграла рекомендация Ханы.

В последнее время между Шоэлем и старым Шульбергом завязалась трогательная дружба. Шульберг чем-то напоминал Шоэлю отца. Приятный в общении человек, трудяга, Ицхак-Меир пользовался уважением и авторитетом как активный деятель профсоюза пекарей. Поначалу он устроил Шоэля на временную работу в пекарню. Эта подработка не требовала от Шоэля чрезмерных усилий и пришлась как нельзя кстати. Учеба в академии начиналась лишь осенью, оставшееся время все равно требовалось чем-то занять.

Теперь Шоэль мог не заботиться о пропитании – в пекарне хлеб сам шел к нему в руки. К тому же больная нога пока не позволяла заниматься тяжелой работой. И вот свежеиспеченный булочник приступает к своим новым обязанностям: получает и взвешивает муку, соль, хлеб, ведет учет, выписывает счета. Работа хоть и не слишком тяжелая, но тоже требует головы на плечах. Слава Богу, трудиться парень умеет: это качество Шоэль унаследовал от отца. Он работает более чем успешно и постепенно завязывает с товарищами по работе дружеские отношения.

В письме к родителям Шеилка в шутливой форме отчитывается о своих одесских достижениях. И вот приходит ответ: вначале пишет Фейга, затем продолжает Йоэль, а в самом конце добавляет свои несколько строчек и сестричка Мирьям. Взволнованный Шоэль держит в руках письмо из родного городка, родины его предков, перечитывает полные тепла и сердечности строки. Родители зовут своего отколовшегося от семьи сына приехать летом домой. «Сколько можно скитаться?!» – сердится Фейга. Йоэль пишет, что дела идут неважно. Правда, поговаривают о какой-то новой экономической политике. Если это окажется правдой, то, по мнению Йоэля, столовую можно будет снова открыть. «Но потребуются помощники!» – многозначительно добавляет он. Свой голос подает и Мирьям, и вот что она пишет: «Шеилка, не забывай, что у тебя есть сестричка, а у нее – подруги, а у подруг – их подруги. Да и много других девушек в местечке, на любой вкус. Так что, давай, приезжай, будет весело!»