Цви Прейгерзон - Неоконченная повесть

А пока дверь заперта – не написать ли несколько строк о Хоне Павловиче Носинзоне – старом чудаке, снабжающем Шоэля ивритскими книгами? Учитель иврита и поэт, он проживал совсем недалеко от Шульбергов. Шоэль и Хана впервые встретились с ним случайно в конце 1917 года. Вернее, даже не встретились, а столкнулись с ним на улице, и вид этой молодой пары настолько впечатлил Носинзона, что он в тот же день написал стихотворение «Для тех, кто придет после меня…». Оно не было опубликовано, и я не стану приводить его здесь без разрешения автора.

Читатель может познакомиться с уровнем поэтического таланта этого милого человека по следующему отрывку из ивритской баллады Носинзона под названием «Волны разбегаются, крутятся колеса». Он написал ее в Одессе в 1919 году.

Тонкая лирика этого печального отрывка несет отпечаток иных мыслей, но все же, надо думать, ивритские издательства исчезли тогда из Одессы вовсе не потому, что не желали печатать поэтических творений Хоны Павловича Носинзона. Стихи он начал писать еще в юности, когда «Ха-Шахар» [99]и «Ха-Мелец » [100]задавали тон в области ивритского образования. Сам Хаим Зелиг Слонимский [101]прислал тогда молодому Носинзону благожелательное письмо, ставшее семейной реликвией. В письме Слонимский сожалел, что у него в настоящее время нет возможности опубликовать в «Ха-Мелец» произведения столь одаренного поэта, но он просит его продолжать писать и присылать стихи в редакцию.

Что Хона Павлович и делал – и писал, и посылал – к сожалению, безрезультатно. В своих ответных письмах редакция не скупилась на бесплатные советы. Например, рекомендовала присылать стихи в конверте с соответствующей маркой. Хона Павлович долго ломал голову над вопросом, какая именно марка считается соответствующей? Возможно, его произведения так и не попали в печать потому лишь, что поэту так и не удалось найти соответствующую разгадку.

Но довольно о поэтической карьере Хона Павловича. Когда-то он был обычным молодым человеком, работал у тестя – зажиточного торговца шелком. Жена Носинзона постоянно хворала, так что детей у них не было. В конце концов, тестя постигли две беды – возможно, взаимосвязанные: он разорился и приказал долго жить. В результате Хона превратился в бедного учителя иврита, собирателя ивритских книг. Это дело захватило его всецело. Жена умерла во время войны, Носинзон остался один и теперь проживал в двух комнатах, почти до потолка заполненных огромной коллекцией книг на иврите.

Внешность Хоны Павловича годилась в качестве модели для какого-нибудь революционного плаката, изображающего ходячий пережиток прошлого. Маленький, невзрачный, неделями не вылезавший из заношенного серого свитера, он был обладателем лишь одной поистине выдающейся черты – носа, огромного даже по еврейским меркам. Возможно, именно от этой семейной приметы происходила его фамилия – Носинзон. Растрепанная неряшливая борода, полуистлевшая кипа на нечесаной голове… одним словом, внешне Хона Павлович выглядел, как классический нищий меламед.

При всем при том Носинзон был весьма серьезным знатоком священных книг. После ликвидации в Одессе ивритских школ он, как и другие учителя, стал ходить по домам и обучать детей древнееврейскому языку. Все еще немало находилось тех, кто хотел, чтобы их дети знали иврит, поэтому недостатка в учениках у Хоны Павловича не было. А поскольку в столь преклонном возрасте трудно ходить из дома в дом, ученики собирались у него на квартире…

Но, как мы помним, в те времена это было небезопасно. Стоял 1921 год – самый разгар жесточайших мер по разгрому ивритской культуры. Возможно ли, чтобы в этой ситуации какой-то хилый еврей так нагло плевал на постановления евсеков и евкомов? В ту пору содержание подпольного хедера действительно представляло собой открытый вызов всесильным властям. Каждое утро к Носинзону приходил десяток детей, еще столько же – после обеда!

В часы перерыва Хона Павлович выходил подышать свежим воздухом. Вот мы видим его, сидящим в тишине на скамейке – сгорбленный, с глубоко залегшими на лице морщинами одинокий старик. Кому до него дело? – И, однако же, случаются в жизни встречи. Как-то шел мимо него прихрамывающий паренек, показавшийся Носинзону знакомым.

– Извините, молодой человек! Не найдется ли у вас закурить?

Удивленный Шоэль остановился и присел на скамейку рядом со стариком. На свет появился кисет с махоркой, старый и молодой принялись умело сворачивать традиционные тогда «козьи ножки». И тут Носинзон вспомнил: да это ведь парень из той красивейшей пары, которая когда-то вдохновила поэта на одно из лучших его стихотворений! Старик вообще обладал удивительной зоркостью и памятью на лица.

– А где твоя девушка?

– Какая девушка? – удивился Шоэль.

«Стесняется!» – подумал Носинзон. Они затянулись; густой дым на мгновенье скрыл их лица, но налетевший ветерок тут же навел порядок. Апрель был уже на исходе, но мимоза пока не расцвела, а набухшие почки на деревьях едва начали лопаться, выпуская наружу зеленые ростки. В воздухе чертят стремительные линии острокрылые ласточки, звучит их весенний щебет. Не все способны по-настоящему расслышать голос весны – особенно в такие тяжелые годы, но влюбленный Шоэль слышал пробуждающуюся природу каждой клеточкой своего тела.

Сквозь болтовню ласточек едва можно различить тихую ивритскую речь. У старика ашкеназийское произношение, Шоэль же удивляет собеседника своим тель-авивским сефардитом. И пусть он всего год проучился в «Герцлии» – иврит крепко сидит у него в голове. По той же тель-авивской привычке молодой Горовец снисходительно относится к языку ашкеназийского хедера, на котором говорит его новый знакомец Носинзон, но это не мешает ему глубоко симпатизировать старику. Ему давно уже пора домой – сидеть за клавишами пианино и разрабатывать пальцы, но Шоэль вместо этого неожиданно для самого себя отправляется в гости к старику. А там… Господи, какое количество книг, и все – на иврите! Горовец потрясен увиденным. Здесь все – от древних изданий до «Баркаи» [102] – последних сборников, вышедших в Одессе в эти тяжелые годы.

Многие сотни, тысячи книг! Знаток древнего языка, его преданный любитель, Носинзон по мере сил просвещает на иврите еврейскую молодежь. И хотя риск велик, он не отступается от этого дела. Многие годы душа его неразрывно связана с сионизмом. И право читателя верить этому, или, наоборот, скептически улыбаться. Но все же, черт возьми! – в мире существует достаточно большое количество евреев, для которых сионизм – это религия, вера души, основа их существования на этой земле. Такова реальность, которую – хочешь – не хочешь – придется признать даже самым закоренелым скептикам.