Валерий Елманов - Крест и посох

В ответ же на шуточный княжеский вопрос, как может сочетаться его сан служителя христианской церкви с кипучей деятельностью по сохранению для потомков важнейших языческих документов, он кратко и серьезно ответил, что эти документы — память народа.

— А не боишься, что там обнаружится что-то противоречащее Библии и Евангелиям? Ведь их тогда в этом случае в интересах церкви надо не сохранять, а, наоборот, уничтожать? — осведомился Константин.

— Я ведь богу служу, а не церкви, — парировал выпад священник, пояснив: — Церкви можно послужить ложью, богу — нельзя.

Если же брать в целом, то все они были не просто при деле, но каждый из них именно при своем, что не могло не радовать Константина.

Впрочем, то же самое можно было сказать и про других соратников нового князя Рязани.

Доброгнева все хлопотала по своим лекарским делам, причем теперь не одна, а в окружении сразу доброго десятка девчонок, которых по настоянию Константина она сама подобрала себе из числа тех, кто посмышленее.

Выбор у нее был большой. Когда в семье каждая куна на счету, а тут не просто отдаешь дите в учебу, да еще и кормить его не надобно — поди отбейся от желающих.

Все прочие разъехались кто куда.

Евпатий Коловрат все больше занимался посольскими делами, помогая Хвощу, который один из всех бояр и остался Константину в наследство от князя Глеба.

Уборкой урожая викинги не занимались — весной они посадить ничего не успели, — но забот у Эйнара хватало.

Одни укрепления вокруг селища чего стоили, посмотрев на которые Константин пришел к выводу, что все это уже куда больше напоминает город, чем деревню, и с ходу придумал название, исходя из специфики проживающего в нем контингента.

— Пусть он зовется отныне Эйнарград, — предложил он ярлу, на что донельзя засмущавшийся гигант попросил назвать их новое место жительства как-нибудь поскромнее.

После легкой непродолжительной дискуссии окончательно было утверждено другое, более нейтральное — Северград.

Давно нагуливали жирок по привольным степям Поволжья и Таврии громадные табуны половецких коней хана Данилы Кобяковича.

Расстались они, как положено побратимам, после горячих объятий, и длились проводы довольно долго — чуть ли не неделю.

Гусляр, невзирая на все предостережения Константина, спустя пару недель, окончательно оклемавшись после мучений, перенесенных в Глебовом порубе, ушел к Ингварю — старшему сыну погибшего князя Ингваря, дабы рассказать тому обо всем, что произошло под Исадами на самом деле, и пропал.

Молодой князь пока сидел безвылазно в своем Переяславле Рязанском. По слухам, он собирал рать для похода на Константина, желая отомстить за своего отца.

Так это или нет, трудно сказать, но приехать к Константину он наотрез отказывался, ссылаясь на неотложные дела и всяческие недомогания — когда свои, а когда матери или младшего брата Давида, и одно это красноречиво говорило о многом.

К сожалению, даже слишком красноречиво и слишком о многом.

Письма, неоднократно посылаемые рязанским князем в Переяславль, тоже успеха не имели. Да и не могли они иметь этот успех, поскольку, невзирая на обилие плюсов, что подарила та памятная ночь бывшему узнику и его сотоварищам, имелся и один минус — каким-то образом успели уйти от законного и справедливого суда Константина не только ближние люди князя Глеба, но и Мосяга с Онуфрием.

Посланный в погоню отряд половцев, в сопровождении надежных княжеских людей для опознания мятежников, долго гнался за ними. Затем дороги беглецов разошлись, и потому успеха добилась лишь та часть отряда, в которой был Гремислав.

Спустя неделю он воротился в Рязань и без лишних слов бросил к ногам князя кожаный мешок, из которого выкатилась окровавленная голова боярина Мосяги.

Самый же главный изменник успел добраться до владений Ингваря, и о том, что он там наговорил молодому княжичу о событиях, произошедших в Исадах, а позже и в самой Рязани, остается только догадываться.

Вполне понятно было, что после таких слов юный правитель Переяславля Рязанского, да и прочих градов и сел на западной стороне княжества, никогда не смирится и сделает все возможное, чтобы отомстить.

Не успокаивало и то, что он не выступил против Константина немедля и не торопится со своей местью.

Напротив, это говорило как раз о том, что Ингварь — враг серьезный, следовательно, главные события и разборки еще впереди.

Возможно, что хитромудрый Хвощ и лукавый Евпатий Коловрат сумели бы поправить ситуацию, но к молодому Ингварю Константин их не посылал, не желая рисковать ценными людьми — о посольской неприкосновенности в ту пору на Руси мало кто слыхивал, а боярин Онуфрий мог про них наговорить такого, что и во сне не приснится.

Вот потому-то затишье, которое пока царило на Рязанщине, воспринималось Константином всего лишь как краткая передышка перед неизбежными грядущими потрясениями.

Честно говоря, сразу после уничтожения Хлада он рассчитывал, что пусть не тотчас же, но хотя бы на другой день или на третий будет ему и его друзьям, говоря языком отца Николая, какое-нибудь «чудесное знамение от нагорных сил», а попросту — сигнал о том, что сверхзадача ими не просто выполнена, но даже с лихвой, учитывая, что этот самый наблюдатель-вредитель уничтожен.

А там, как знать, глядишь и оттранспортируют назад, в родной двадцатый, так что эти потрясения достанутся на долю кого-то другого.

Правда, в этом случае Ингварь неминуемо одолел бы своего супостата, то есть сменщика Константина в этом теле, но оно было бы даже и хорошо — молодой княжич хорошо помнился еще по зиме и впечатление оставил о себе самое благоприятное. Чувствовалось, что с ним Рязанское княжество не пропадет, поэтому вполне можно и уехать.

Не то чтобы Константину плохо жилось в этом веке, но уж слишком много потрясений сразу выпало на его долю, да к тому же и заканчиваться они вовсе не собирались, а весь запас адреналина — Орешкин был в этом уверен на сто процентов — израсходован его организмом лет на пятьдесят вперед.

Да и вообще, такой явный перебор событий и эмоций его никак не устраивал. Очень хотелось чего-то спокойного и лирического.

Вот если бы остаток дней можно было бы прожить в Березовке с Купавой — куда ни шло, но кто ж ему даст.

Однако там сверху упорно молчали, и не было понятно решительно ничего: он то ли чего-то не доделал, то ли вообще занимался ерундой, а сверхзадачей был не Хлад, а нечто иное, и отнюдь не такая мелочь, хотя назвать Хлада неким незначительным пустяком сам бы Константин никогда не решился.

Лишь спустя неделю он окончательно разочаровался и в небесных силах, и в своем ожидании, трезво рассудив, что, если для тех, кто наверху, судя по пословице, тысяча лет — один миг, будет бессмысленно дожидаться, когда он пройдет.