Иван Слепцов - Изнаночные швы времени

Потом, правда, обернулся и напомнил, еле шевеля дрожащими губами:

– Князь не велел.

Олегу пришлось как можно выразительнее постучать ножом о наруч. Факел из рук Данилы послушно переместился в железное кольцо-держатель на стене, а сам он занялся замком.

Ушло на возню с замком у него не меньше пяти минут. Ворота распахнулись, и проход залил неожиданно яркий белый свет – дождь закончился, и через прорехи в распадающейся тучи ярко светила луна.

– Олег Владимирович! – Урдин шагнул внутрь, расставив вширь руки. – Барсук мне всю душу выел, пока я тебя не видел. Смотри, я плетку чуть не сгрыз!

Конец плетки из великолепной черной кожи, трижды проигранной в кости и каждый раз все-таки возвращавшейся к хозяину, когда тот ставил «в золотую», действительно был измочален.

– Больше как ставка не пойдет, – пошутил в ответ Олег. – Попортил.

Урдин от души, оглушительно рассмеялся, оглядел внутрь башни, покритиковал, как уложены бревна («ныне дурно строят») и напомнил Олегу, что тот обещался к нему, «во Псков», доехать («вот там у меня в остроге крепь – так крепь!»).

Данила тем временем возился с другим замком, которым были заперты внутренние ворота. Взялся за это сам, без понуканий, и Урдин одобрительно похлопал его по спине: «Верную думь тебе страх внушил».

Олег тем временем пытался представить, что же сейчас он увидит за стеной. И не мог отогнать воспоминания об экспедиции годичной давности, когда на исходе ночи святого Варфоломея 91ехал в свите Франсуа, герцога Алансонского, брата короля, с парижского Моста менял к Гран-Шатле. Тела мертвых протестантов, обобранные мародерами, на пути лежали так плотно, что иногда не было видно мостовой. Здесь могло получиться то же: оставшиеся в городе жители должны были искать спасения у реки, а поскольку выход на пристань был закрыт, скорее всего, их всех и перебили на площади у Спасо-Преображенского собора. Иначе почему за воротами так тихо?

Наконец ворота открылись, на площадке за ними и на широкой лестнице, ведущей вниз к основанию вала, Олег увидел стоявших и сидевших стариков, женщин и детей. Молча сидели. Ни вскрика, ни плача, ни даже тихого стона – все в тоскливом оцепенении. Не пытались докричаться до тех, кто закрыл выход на пристань, не пытались выломать калитку в воротах. Формула пассивного ожидания беды: «навсеволябожья» – затмевала все другие мысли.

Олег, протискиваясь сквозь сидящих, спускался по лестнице. Шестьдесят четыре ступеньки – и он на площади перед собором, еще утром белокаменным, теперь закопченным дымом пожаров. Людей на площади не было. Тем, кому не хватило места на лестнице, сгрудились на узком пятачке между валом и стеной собора. Площадь была занята собаками. Устав метаться между пожарами и бестолково лаять, они жадно лакали из луж.

Только у входа в храм стояла человеческая фигурка – маленькая девочка с деревянной резной фигуркой медведя в руках. По ее уставшему личику со следами копоти и слез было понятно, что она много плакала. Олег взял ее на руки. Ее головка упала на прохладный наплечник, и девочка моментально уснула.

Он побаюкал ее немного, передал на руки одному из ополченцев, бывших с ним. Сам отошел на середину площади, чтобы его было видно и с лестницы, и от собора, и крикнул:

– Мы – люди великого князя Владимирского Андрея Ярославича! Сейчас вас, переславцы, мы переправим через Трубеж…

И тут из-за собора вынырнул монах.

– Люди великого князя Владимирского! – передразнил он Олега и затряс угрожающе толстеньким пальцем. – Без благословения владыки в поход идти? Батог божий переломить дерзаете! Через вас города горят! Сироты появляются! Никто никуда не пойдет! Будем молиться у стены святого храма, отринем ваш грех…

Олег примирительно поднял руку и набрал в грудь воздуха, чтобы перекричать монаха, но рядом неожиданно оказался Урдин и хлестнул монаха плеткой. Тот упал на землю, заверещал и старался отползти.

– Город загорелся, потому что ворота ворогу отворили. И чую я тех, кто это сделал, – замахнулся на него снова Урдин. Но не ударил. Между ними встал другой человек в монашеском одеянии.

– Негоже служителя божьего бить, – сказал он и строго посмотрел на Урдина.

– Пусть служитель божий душами занимается, а в чужие дела не лезет, – проворчал старик, но плетку опустил.

Их полукругом обступили люди. Многие были обожжены, немало было раненых и покалеченных.

– Норман, вернись на пристань, осмотрись, определи, сколько лодок, – сказал по-французски Олег, и опять перешел на русский:

– Друже, Урдин Акинфович… В Никитский монастырь людей выводить нужно и в Клещин. Там все цело. Пока татары город не обошли со всех сторон, сделай это, будь добр.

Урдин нахмурился. Просьба Олега ему не понравилась. Но странный волынский боярин настойчиво доказывал, что проводить мирных горожан в относительно безопасное место не меньшая доблесть, нежели разлучать с жизнью посягающих на них врагов. Человечность, человеколюбие, гуманность – эти слова звучали в каждой фразе Олеговой речи, и Урдину вспомнилось, что не так давно такие же странности он слышал в библиотеке дерптского замка от Ульриха Гарзена, тамошнего книжника. Но от того можно было отмахнуться, назвать бледным червем и трусом, но теперь-то о том же говорил человек, которому подвиги богатырей былых времен – по силе и доблести. В конце концов Урдин лаконично кивнул и вопросительно посмотрел на вернувшегося Нормана.

– Восемь по десять лодки и четыре гроссе барка. Хорошие, – ответил тот, старательно ломая язык, и потряс тяжелой гирляндой: – Замки все есть снятые уже.

– Пойду я тогда, – сказал Урдин Олегу. – Увидимся еще?

– Подожди чуток. – Олег достал запасной медтуесок и выудил оттуда несколько красных и белых капсул. – Как дойдете к Синему камню 92, всех, кто есть, отправь пастушью сумку по берегу собирать. Потом варите ее вместе с этими камушками да на раны и ожоги кладите. Знаешь пастушью сумку? У нее такие беленькие цветочки веничком…

Урдин знал. Тогда Олег обернулся к монахам и, обращаясь главным образом к тому, которого остановил Урдина, заговорил властно, надменно даже:

– Во врачевание не встревать! А тебе, монах, детей поручаю. Именем великого князя!

Тот буркнул что-то, только «навсеволябожья» понять можно было. Тогда Олег вынул меч и острием поднял монаший подбородок – посмотреть ему в глаза. Добавил коротко:

– Проверю завтра! Чтобы все живы были!

Монах сначала хотел что-то возразить, но увидел у Олега в глазах уверенность, что завтра этот странный боярин будет жив и все действительно сам проверит. И смолчал, может, испугался, может, проникся его уверенностью. И уж точно выбросил из головы мысль пустить все на самотек. Немедленно начал собирать детей, которые остались без родителей, велел им браться за руки и ни в коем случае не отпускать.