Владимир Романовский - Польское Наследство

– Перестань на меня орать! – возразил Годрик.

– Дурак!

– Сам дурак, – сказал Годрик, и вышел.

– Распустились холопы, – заметил Дир. – Эх. Пойдем, пройдемся по залам, Хелье. Очень способствует пищеварению. Ты худой, тебя нужно хорошо накормить. В залах, правда, холодно, но мы выпьем доброго вина и не простудимся. А еще от простуды травки местные помогают, Годрик их по моим указаниям собирает и варит. Травки вообще полезны, для всего. Лекари все невежды, а главное – народные средства. А то у меня ноги часто болят, так первое дело – травка. Выпил отвару – и сразу полегчало. У тебя болят ноги?

– Нет.

– Счастливый ты. Если заболят – непременно сразу пей отвар. Годрик тебе покажет, как его варить. Ты все в Корсуни живешь, небось?

– Нет, больше в Киеве.

– В Киеве?! – Дир уставился на Хелье. – Да там же деспот этот … Ярослав … или помер он?

– Он не деспот.

– Ну, у меня по этому поводу, брат Хелье, есть свое мнение. Уж меня-то не надо михвологией тешить, уж я-то знаю. А ты – как хочешь. А этот, как его … ну, который с нами таскался везде … весь такой якобы высокородный, и все ему не нравилось … как же?

– Гостемил?

– Точно, Гостемил. Мы с ним по Волхову плыли как-то … Как он там?

– Ничего. Годсейгаре он, в Муроме.

– Да? Ага. Я тоже вот годсейгаре. Скучно быть землевладельцем, поговорить не с кем, дичаешь в дыре этой … Как тебе домик мой?

– Хороший домик.

Следуя вдоль окон зала, Хелье подумал – а он вообще выходит на воздух когда-нибудь, или просто вот так вот шляется по помещениям? Эка у него пузо стало огромное, листья шуршащие! А идет-то еле-еле. Бедный Дир.

– Годрик тебе наплел уж, небось, про меня? – спросил вдруг Дир.

– Нет, не успел.

– Ты ему не верь. Он выдумщик и пройдоха.

– Баня здесь есть у тебя?

– Нет еще. Все собираюсь построить, руки не доходят. А вообще часто мыться – вредно, от этого толстеют. И пар – вредно. Вообще влага – чем меньше ее, тем лучше. У нас тут влажно. Все время дождь идет. Годрик, негодяй, женился недавно, так бывает, целыми днями не появляется, огонь развести некому.

– Сам не разводишь?

– Приходится. А ты, друг Хелье, женат?

– Был женат. Вдовец я, Дир.

– Ну! Дети есть?

– Есть.

– Это хорошо, когда дети есть. У меня тоже наверное есть, но только не знаю, где они. По всему свету. А вообще-то я оказался однолюб. Как ушли от меня Анхвиса и Светланка, так я и затосковал. И до сих пор тоскую. Можно, конечно, жениться, но без любви – как-то оно не то всё. Помнишь моих женщин, Хелье? Светланка – огонь-девка, а Анхвиса корова. Как-то они друг дружку … дополняли, вроде. И друг за дружку стеной стояли. И меня любили, а я их. Хорошие они были у меня. Но потом сволочь эта степная их соблазнила и увела.

Он повернулся к Хелье всем телом.

– Просто не могу поверить, что это ты, – сказал он восхищенно.

Ради хвеста Годрик накрыл стол в большой зале («Моя праздничная столовая», объяснил Дир) и подал несколько блюд.

– Это что? – спросил Хелье.

– Это сунди роуст, – с видом знатока объяснил Дир, запихивая себе в рот большой кусок. – Состоит он, друг Хелье, из роуст бифа и роуст лэма. Традиционные йоркширские блюда. Иногда полезно разнообразить – простая бриттская кухня не раздражает желудок, и очень питательна. А приправа эта называется – грейви. А вон на том блюде – венизен.

– Что такое венизен? – подозрительно спросил Хелье.

Вошедший Годрик сказал, —

– Venison. Дичь. Соответствует содержимому головы кошелька моего придержателя.

Хелье засмеялся – ворчливый тон Годрика напомнил ему о былых временах, о пьянстве в крогах в компании Дира.

В зале было, в отличие от «малой гостиной», чисто. И блюда были чистые. И еда пахла приятно. И только Дир вел себя не в соответствии с обстановкой – жадно ел, брызгался, чавкал. Годрик принес кувшин с вином рейнского разлива – райнвайн был во время оно такой же отчаянной гадостью, каков он сегодня. Хелье пригубил и отставил кружку. А Дир выпил залпом, налил себе еще, и затем еще. И начал хмелеть.

– Это замечательно вкусно, попробуй, – говорил он, тыча ножом в направлении. – Йоркшир пуддин. Пуддин – это такое слово, специальное, у бриттов все пуддин. А про дичь, которая у меня в голове, ты этому подлецу не верь. Венизен – это вовсе не та дичь. То, что у меня в голове, по-бриттски называется саваджри. В смысле – дикость. Годрик, там еще пуддин остался?

– Sorry, all out of puddin» 12, – заверил его Годрик.

– Ну так принеси, – велел Дир. – Это я учусь бриттскому наречию, – объяснил он Хелье. – Возможно, мне придется переехать к бриттам.

– Зачем? – спросил Хелье.

– Годрик уверяет, что там теплее. Врет, наверное.

– Я – вру? Я?

– Все время врешь!

– Это неправда, – сказал Годрик и, гордо задрав бриттский подбородок, отошел в сторону и сел на пол. Дир выпил еще кружку.

– Сейчас поедим, – сказал он, с трудом ворочая языком, – а потом пойдем, пойдем … Я тебе что-то покажу … ты удивишься … тебе понравится.

Вскоре он задремал, осев на скаммеле. Годрик поднялся, открыл неприметную дверь у входа, выволок оттуда небольшую тележку с плоским верхом, подкатил ее к столу, и стал сгребать со стола недоеденное, грязную посуду, кружки.

– Это он на час, по самой малости, – доверительно сообщил он Хелье. – Пойдем со мной, Хелье. Мне нужно все это помыть, а объедки выпростать, измельчить … надо бы завести собак, но Дир не любит. А у меня дома четыре собаки. Детям нравится с ними играть.

Еще немного посмотрев на Дира, Хелье поднялся и пошел за Годриком.

На кухне Годрик оперативно стряхнул объедки в плетеную корзину, а посуду стал мыть в лохани – возможно, вода в лохани сдобрена была поташем, а может и нет. Хелье присел на край ховлебенка.

– Такое вот у нас, – задумчиво сказал Годрик. – Делается. Ты, наверное, хотел бы узнать, как мы жили все это время.

– Да, – подтвердил Хелье.

Годрик вздохнул. Хелье не помнил, чтобы Годрик когда-нибудь вздыхал.

– Давно это было … служили мы Святополку … был такой, помнишь?

Хелье ограничился коротким, «Да».

– И, стало быть, надоел Святополку польский властитель, распоряжавшийся в Киеве по своему усмотрению.

– Болеслав, – подсказал Хелье.

– И, стало быть…

И Годрик рассказал.

Святополк намекнул биричам, что присутствие поляков в Киеве только вредит. И биричи поняли, и стали мельком упоминать, что, вот, народу живется плохо, потому что поляки – хапуги и хамы. Народ обрадовался и стал поляков недолюбливать, а потом и теснить. Болеславу в конце концов это надоело, и прихватив любовницу (Предславу, понял Хелье) и еще каких-то женщин, дочерей или племянниц, а то и внучек Владимира, покинул Киев вместе с поляками. После чего, дождавшись своего срока, к стенам столицы прибыла дружина Ярослава, и положение сделалось такое безнадежное, что даже драться не захотел никто. Святополк негодовал, призывал воинов подтянуться, но над ним только посмеивались. Кто-то просто ушел из Киева, кто-то переметнулся к Ярославу, стоящему станом в двадцати аржах и, дабы унизить Святополка, даже не собирающегося наступать, а просто ждущего, когда Святополк останется один.