Виталий Полищук - И на этом все… Монасюк А. В. – Из хроник жизни – невероятной и многообразной

Свет, как и обещал нам наш друг Бериков, он выключил в момент наступления Нового года. Ему не повезло – он дежурил в эту ночь на районной электроподстанции, и таким вот образом обещал нам высказать свое негодование!

– Я же говорил, что Новый год мы не пропустим! – смеялся Чернявский.

Мы веселились, ели, пили и танцевали. Мы были беззаботны, радостны, и уже забыли, что это – наш последний Новый год вместе… Нам было так хорошо!

Даже я перестал думать о своих огорчениях. Я прижимал во время танца к себе Любу, мы болтали, хохотали. На какое-то время я выпустил всех остальных из виду. Да и все остальные – друг друга тоже.

Мы были юными и нам было так хорошо! И постепенно мы сняли и перчатки (в них рукам было жарко!), и очки (в полумраке сквозь темные стекла было плохо видно происходящее).

Но так хорошо, как оказалось, было не всем…

В разгар веселья, примерно часа в три – три с половиной из спальни донесся шум, громкие голоса.

Мы остановились, кто-то снял иглу звукоснимателя с пластинки, и наступила тишина.

Потом распахнулась дверь и через нее из спальни выскочил взъерошенный Ратик. А в глубине покинутой им комнаты раздавался гневный голос Рукавишниковой, потом послышался звук разбиваемого стекла – Варвара, скорее всего, швыряла на пол бокалы с вином.

Потом раздались звуки плача.

– Девы, вперед! – скомандовал Валерка нашим партнершам из медучилища.

Рукавишникова долго не успокаивалась. Потом наступила тишина, и вскоре кто-то вновь включил радиолу. И веселье продолжалось.

Ну, а какого черта, блин! Ведь Новый год, елки-палки!

И мы вновь танцевали, выпивали и закусывали. А потом кто-то подошел сзади ко мне и тронул за плечо.

Я обернулся – сзади стояла Рукавишникова.

– Можно тебя, Толь? – негромко сказала она. В атмосфере гремевшей музыки ее услышал только я.

Ну, и сидевшая рядом Люба, конечно.

Я встал, глядя на нее.

– Пойдем, выйдем в прихожую! – попросила она, беря меня за руку. Рядом зазвенело что-то упавшее на пол – это Ратик уронил из руки бокал с шампанским.

– Толик, проводи меня, пожалуйста! – Варвара смотрела на меня с мольбой, а я стоял, и не знал, что делать?

Она была девушкой Ратика – по крайней мере, на сегодняшнем празднике. У нас нельзя было уводить девушку друга – не по-мужски, не по-дружески, знаете ли!

– Ну пусть Ратик тебя проводит! – неуверенно сказал я. И попытался освободить свою руку из ее.

– Нет, – глаза ее стали наполняться слезами. – Нет. Если ты не согласишься – я пойду одна!

Она жила далеко – до поселка Заготзерно была идти около часа, километров пять. Одна, ночью – я, конечно, не мог отпустить Рукавишникову.

– Ты одевайся, Варь, а я сейчас приду! – сказал я.

– Нет, не уходи! – она схватила меня уже обеими руками. – Пожалуйста!

– Варь, я не один! – сказал я. – Любу кто-то должен проводить, как ты думаешь?

– Да, конечно… – ее голос как-то потух. – У тебя ведь здесь твоя девочка.

– Да не моя она девочка! Но она была со мной, значит, я за нее отвечаю!

Я зашел в комнату. Нашего исчезновения никто, кроме Белоперова, даже не заметил. Я похлопал по плечу Миута, танцевавшего среди остальных, и сказал ему на ухо:

– Валер, проводишь Любу!

– Ну, ты чо, блин… – заныл Валерка. – У меня же…

– Проводишь, я сказал! Я тебя не просил приглашать мне девчонку! Так что – не вздумай одну Любу бросить!

– Ладно! А ты сам куда?

Он был-таки самым опытным среди нас – ему хватило мельком брошенного взгляда и он сразу все понял.

– Чо, Рукавишникова, что ли?

Я лишь молча пожал плечами.

– Ну, ты не теряйся! – напутствовал меня Валерка.

– Давай туфли! – сказал я Варваре, снимая свои и укладывая их в сумку.

Мы переобулись, потом я помог ей надеть пальто и надел свою «москвичку».

Мы шла по улице Гаражной, прямо посреди пустой проезжей части – ни одной машины не было видно. Шел крупный новогодний снег, в свете горевших уличных фонарей снежинки медленно, кружа и раскачиваясь в воздухе, опускались на землю и на нас.

На белой шали Рукавишниковой их не было видно, а моя шапка, наверное, напоминала шапку Деда Мороза.

Было тихо. Лишь скрипел под подошвами Варвариных сапожек и моих ботинок снежок. Да сзади раздавался мат Белоперова.

Он шел в полусотне метров за нами, матерился и бросал в нас бутылкой. Бросит, дойдет до нее, поднимет – и снова бросает. И так опять и опять.

Пока мы не дошли до улицы Центральной и не свернули направо, на шоссе на Патриотово. Только после этого Ратик отстал.

Когда минут через пятнадцать мы свернули на дорогу, ведущую к вокзалу, я спросил Варвару:

– Рукавишникова, ты зачем пришла в нашу компанию, если тебе Ратик не нравится?

Она повернула голову и посмотрела на меня.

– А я пришла в вашу компанию вовсе не из-за Ратика, – сказал она.

Мы шли по темному шоссе, здесь, за поселком, оставшимся слева, дул небольшой ветерок, и снежинки летели, обгоняя нас.

Рукавишникова, ухватив покрепче меня под локоть, вдруг прижалась ко мне и шепнула на ухо:

– Я тебя ровно в шесть часов поцелую, только пожалуйста, проводи меня до дома!

– Я и не собирался бросать тебе на вокзале! – сказал я.

Предложение меня насторожило. Если у нее никого нет дома, это могло закончиться по-всякому…

Мы молчали. Она так и прижималась к моему плечу, а ее шаль при ходьбе щекотала мне щеку.

Когда через полчаса мы подошли к ее дому с темными окнами и остановились возле калитки ограды, я сказал ей, доставая свои туфли из сумки:

– Ну, целуй, и я пошел! – И подставил ей щеку.

– А сколько времени? – спросила она.

Я достал спички и зажег одну из них. Не ее часиках было без двадцати пяти минут шесть.

– Я обещала в шесть часов тебя поцеловать, хочешь – жди!

Она выхватила из моих рук сумку со своими туфлями, открыла калитку, заскочила во двор и уже с крыльца крикнула:

– Я выйду ровно в шесть!

И заскочила в дом. А я плюнул в сердцах, засунул по туфле в боковые карманы и, глубоко погрузив руки в нагрудные карманы своей «москвички», побрел домой.

Когда я пришел – было уже половина седьмого утра.

Дедушка с бабушкой спали в зале, родители, по всей видимости, еще не пришли из кампании, в которой встречали Новый год.

Я побарабанил в дверь, дедушка вышел и открыл мне.

Я лежал в постели, и жалел сам себя. Я был одинок, одна моя девушка не приехала ко мне, другую – сейчас провожал Миута.

«Я не хочу жить! – думал я, засыпая. – Так жить невозможно! Я хочу, чтобы у меня все изменилось к лучшему! А иначе – лучше уж умереть»!

Вот с такой глупой мыслью я и заснул.

А за окном шел новый, 1966, год.

В тексте романа использованы стихотворения С. Есенина, Ю. Энтина, Б. Окуджавы, а также тексты песен исполнителей русского шансона: