Амброз Бирс - Словарь Сатаны (сборник)

Узник слегка вздрогнул, и тень беспокойства пробежала по его лицу. Казалось, он был удивлен. В этот момент у входа в палатку появился лейтенант, адъютант командира, и отдал честь.

— Капитан, — объявил он, — батальон построен.

Капитан Хартроу взял себя в руки. Повернувшись к офицеру, он сказал:

— Лейтенант, идите к капитану Грэму и скажите, что я поручаю ему команду над батальоном и приказываю построить солдат как для парада. Этот джентльмен — дезертир и шпион, он должен быть расстрелян перед войском. Он пойдет с вами, без наручников и охраны.

Пока адъютант ждал у входа, двое мужчин в палатке встали и обменялись церемонными поклонами, после чего Брун вышел.

Через полчаса старого негра, повара, единственного, кто остался в лагере, кроме командира, так испугал оружейный залп, что он уронил котелок, который снимал с огня. Но несмотря на испуг и шипение, издаваемое содержимым котелка на углях, он услышал совсем рядом еще один выстрел — он лишил капитана Хартроу жизни, которую совесть не позволила ему дальше вести.

В соответствии с письмом, оставленным капитаном офицеру, который должен был сменить его на посту командира, Хартроу похоронили как дезертира и шпиона, без всяких знаков воинского отличия. И теперь в величественной тени гор, не знающих войн, эти двое спят в позабытых всеми могилах.

— Ваше имя, заключенный?

— Завтра утром я его лишусь, поэтому нет смысла скрывать. Паркер Аддерсон.

— Ваш чин?

— Весьма скромный; офицеров слишком ценят, чтобы поручать им такое опасное дело, как шпионаж. Я сержант.

— Какого полка?

— Извините, но мой ответ, как я себе представляю, подсказал бы вам, какие войска стоят перед вами. А такого рода сведения, как и то, зачем меня послали к вам, не подлежат разглашению. — А вы не лишены остроумия.

— Проявите терпение — завтра я буду нем как рыба.

— Откуда вам известно, что завтра вы умрете?

— У шпионов, которых ловят ночью, есть такая примета. И она всегда сбывается.

До сих пор генерал не важничал, как положено офицеру высокого ранга у конфедератов, и даже улыбался. Но никто из подчиненных не строил иллюзий относительно счастливого исхода этой беседы на основании внешних признаков симпатии. Здесь не было доброжелательности или заразительного веселья, которое передалось бы присутствующим при этом людям — захваченному шпиону, который создал эту ситуацию, и вооруженному охраннику, приведшему шпиона в палатку и теперь наблюдавшему за ним издали при желтом свете свечи. Улыбка не входила в обязанности охранника — от него требовалось другое. Разговор возобновился — по сути, то было судебное разбирательство перед казнью.

— Выходит, вы признаете, что являетесь шпионом и пришли в мой лагерь в форме солдата конфедератов, чтобы добыть информацию о числе и диспозиции войска?

— Меня интересовало только число военнослужащих. Расположение мне известно, оно удручает.

Генерал снова улыбнулся; охранник, сознавая меру своей ответственности, придал лицу еще более суровое выражение и подчеркнуто выпрямился. Шпион крутил на указательном пальце серую шляпу с большими опущенными полями, неторопливо оглядывая палатку. Все было очень скромно. Палатка с прямыми стенами — восемь на десять футов — освещалась одной сальной свечой на рукоятке штыка, воткнутого в сосновый стол, за которым сидел генерал; тот что-то писал, вероятно забыв о непрошеном госте. На земляном полу лежал истертый ковер, старый кожаный чемодан, связка одеял, стоял второй стул — вот, пожалуй, и все, что находилось в палатке; в части конфедератов под командованием генерала Клеверинга приветствовались простота и отсутствие «помпезности и пышности» [12] Шекспировское выражение из трагедии «Отелло». . На большом гвозде, вбитом в опорный шест у входа, висела портупея с длинной саблей, кобура с пистолетом и, что уж совсем нелепо, охотничий нож. Наличие такого гражданского предмета генерал объяснял тем, что тот напоминал ему о мирных днях, когда он был штатским человеком.

Ночь была бурная. Дождь потоками стекал с парусины, издавая при этом звук, похожий на барабанную дробь и хорошо знакомый тем, кто живет в палатках. Когда налетал сильный порыв ветра, непрочное сооружение содрогалось, раскачивалось и натягивалось в местах креплений.

Генерал кончил писать, сложил пополам лист и обратился к солдату, сторожившему Аддерсона:

— Вот, Тасман, передай это генерал-адъютанту и затем возвращайся.

— А как же пленник, генерал? — спросил солдат, отдавая честь и бросая вопросительный взгляд в направлении Аддерсона.

— Делай, как тебе говорят, — оборвал его офицер.

Уловив раздражение в голосе командира, солдат быстро вынырнул из палатки. Генерал Клеверинг обратил красивое лицо к шпиону федералов, беззлобно посмотрел ему в глаза и сказал:

— Скверная ночь, старина.

— Для меня — да.

— Догадываешься, что я писал?

— Думаю, что-то стоящее. Возможно, я слишком тщеславен, но смею предположить, что там упоминалось обо мне.

— Правильно. Эта служебная записка будет зачитана утром перед войсками, и касается она твоей казни. И еще небольшая приписка для начальника военной полиции относительно отдельных деталей церемонии.

— Надеюсь, генерал, представление будет хорошо организовано: ведь я сам буду на нем присутствовать.

— Не хотите привести в порядок какие-нибудь свои дела? Например, поговорить со священником?

— Не думаю, что, лишив его свободного времени, я смогу продлить свое.

— Черт побери! Неужели вы встретите смерть только одними шуточками? Ведь это серьезное испытание.

— Откуда мне знать? Я еще ни разу не умирал. Мне говорили, что смерть — серьезное испытание, но говорили не те, кто его прошел.

Генерал помолчал; этот человек его заинтересовал, даже позабавил, — таких людей он раньше не встречал.

— Смерть по меньшей мере потеря, — сказал он. — Потеря того счастья, что у нас есть, и возможности обрести новое.

— Потерю того, о чем мы никогда ничего не узнаем, можно перенести спокойно и, следовательно, печалиться по этому поводу не стоит. Вы, должно быть, замечали, генерал, что все мертвые, каких вы видели на войне, не выказывали никакого неудовольствия своим жребием.

— Пусть сама смерть не вызывает сожаления, но процесс умирания достаточно неприятен для того, кто не утратил способности чувствовать.

— Нет сомнения, боль неприятна. Всегда испытываешь от нее неудобства в той или иной степени. Но тот, кто живет дольше, больше ей подвержен. То, что вы называете умиранием, просто последняя боль, на самом деле умирания нет. Предположим, я попытаюсь сбежать. Вы хватаете пистолет, который деликатно прячете на коленях, и…