Амброз Бирс - Словарь Сатаны (сборник)

Однажды утром, когда я отправлялся во главе эскорта в экспедицию более чем опасную, ко мне подъехал лейтенант Терстон и спросил, не возражаю ли я, если он к нам присоединится, разрешение полковника он уже получил.

— Ничего не имею против, — ответил я довольно грубо. — Но в каком качестве вы поедете? Вы не топограф, а моим сопровождением командует капитан Берлинг.

— Я поеду в качестве зрителя, — ответил он. Сняв портупею и вынув револьверы, он передал их ординарцу, который и отнес все с собой в штаб. Я сообразил, что ответил ему грубо, но промолчал, не зная, каким образом принести извинения.

В этот день мы натолкнулись на целый полк вражеской кавалерии и полевое орудие, державшее под своим прицелом не меньше мили той дороги, по которой мы ехали. Охрана вступила в бой, укрывшись в лесу по обеим сторонам дороги, но Терстон остался стоять посреди дороги, которую уже через несколько секунд засыпало градом картечи, буквально разрывавшей воздух. Он бросил поводья на шею лошади и сидел в седле совершенно прямо, сложив руки на груди. Скоро он был уже на земле, а лошадь разорвало на куски. Забыв о своих обязанностях, отставив карандаш и блокнот, я смотрел, как он медленно выбирается из-под останков лошади и встает. В этот самый момент пушка перестала стрелять, и на дорогу как гром среди ясного неба вылетел здоровенный конфедерат на разгоряченном коне с саблей наголо. Терстон видел его приближение — выпрямился в полный рост и вновь сложил руки на груди. Он был слишком храбр, чтобы отступить от своих слов, и моя грубость разоружила его. Как и обещал, он оставался зрителем. Еще мгновение, и его рассекли бы, как макрель, но, к счастью, вовремя подоспевшая пуля сразила всадника, и он рухнул на пыльную дорогу так близко к Терстону, что по инерции тело врага подкатилось прямо к его ногам. Этим вечером, занося в блокнот мои поспешные наблюдения, я выкроил время, чтобы принести Терстону извинения, вылившиеся в неловкую, примитивную форму: я признался, что говорил с ним, как злобный идиот.

Несколько недель спустя часть подразделений нашей армии штурмовала левый фланг неприятеля. Наша бригада атаковала неизвестную нам до этого вражескую позицию на незнакомой территории. Почва была настолько неровной, а подлесок такой густой, что те офицеры и солдаты, что были верхом, сражались в пешем строю, включая командира и штабных офицеров. В схватке Терстон оказался далеко от остальных, и мы обнаружили его, тяжело раненного, только когда окончательно оттеснили противника. Несколько месяцев он провалялся в госпитале Нашвилла, штат Теннесси, но в конце концов вернулся к нам. Он не рассказывал подробности о своем ранении, сказал только, что сам не заметил, как оказался во вражеских рядах и получил пулю, но от одного из его преследователей, которого потом взяли в плен, мы узнали правду. «Он вышел прямо на нас, когда мы лежали в цепи. Все тут же повскакали и направили ружья ему в грудь, дула некоторых почти упирались в нее. „Брось саблю и сдавайся, чертов янки!“ — крикнул кто-то из старших офицеров. Этот парень обвел взглядом длинный ряд ружей, сложил на груди руки, так и не выпустив из правой саблю, и твердо произнес: „Я не сдамся“. Если б все выстрелили, его бы разнесло в клочья. Некоторые не выстрелили, я в том числе; никто не заставил бы меня это сделать».

Когда кто-то спокойно смотрит смерти в глаза, не делая себе никаких поблажек, он не может не уважать себя. Не могу утверждать, но, возможно, это чувство проявлялось в его сдержанно-холодных манерах и скрещенных на груди руках; однажды в его отсутствие за общим столом наш интендант, всегда становившийся заикой после изрядной порции вина, выдвинул другое предположение: «Т-так он п-пытается справиться с оргганическим ж-желанием смыться от-тсюда».

— Что? — вскипел я, поднявшись с нескрываемым возмущением. — Ты намекаешь, что он трус, — и делаешь это в его отсутствие?

— Будь Т-терстон т-трусом, он не п-пытался бы совладать с собой, а п-присутствуй он зд-десь, я не осмелился б это обсуждать, — последовал спокойный ответ.

Этот отважный человек умер нелепой смертью. Наша бригада стояла лагерем, штаб-квартира располагалась в роще под сенью высоких деревьев. К верхнему суку одного из них некий дерзкий смельчак приладил два конца длинной веревки, чтобы раскачиваться с размахом не меньше сотни футов. Держась за веревку, надо было прыгнуть вниз с высоты пятидесяти футов и, описав дугу с таким же радиусом, взмыть ввысь на ту же высоту и оттуда, не переводя дыхания, полететь с головокружительной скоростью вниз — никто из тех, кто не испытал этого, не смог бы передать ужас подобного полета новичку. Однажды, выйдя из палатки, Терстон стал расспрашивать, как набирается скорость при таком прыжке, как взлетать и как возвращаться назад, — о том, что знает каждый школьник. Через несколько минут он уже освоил трюк и летал выше, чем осмеливались самые опытные из нас. Страшно было смотреть на его отчаянные полеты.

— Ост-тановит-те его, — сказал интендант, лениво выползая из палатки, служившей столовой, — он не зн-нает, что если будет п-продолжать в т-том же духе, то п-перелетит через веревку и зап-путается.

Этот сильный мужчина с такой энергией рассекал воздух, что в крайних точках все увеличивающейся дуги его тело принимало почти горизонтальное положение. Стоило ему подняться выше уровня, на котором была заброшена веревка, и он бы погиб — тогда веревка провисла бы, а он полетел вниз с той высоты, на которую поднялся; потом резким рывком веревку вырвало бы из его рук. Все понимали эту опасность и кричали, чтоб он остановился, делали ему знаки, в то время как он проносился мимо нас в своем дьявольском полете с шумом пушечного ядра. Какая-то женщина, стоявшая неподалеку, упала в обморок и лежала, никем не замеченная. Солдаты из соседнего полка, стоявшего лагерем поблизости, прибежали на это посмотреть, все кричали. Внезапно, когда Терстон оказался в высшей точке полета, крики разом смолкли.

Терстон и качели перестали быть одним целым — вот все, что можно сказать; его руки одновременно отпустили веревку. Сила движения прекратилась, и легкая веревка упала вниз; человек же по инерции продолжал движение почти в вертикальном положении — вперед и вверх, двигаясь уже не по арке, а по направленной наружу кривой. Это длилось мгновение, но казалось вечностью. Я закричал, или мне казалось, что закричал: «Боже! Он что, никогда не остановится?» Он как раз пролетал мимо большой ветки. Помню радостное чувство: я подумал, что он ухватится за нее и спасется. Меня волновало только одно: выдержит ли ветка его тяжесть. Он пролетел над ней, и с моего места было видно, как четко вырисовывается он на голубом фоне. Прошло много лет, но я по-прежнему могу вызвать в своей памяти человека в небе: высоко поднятая голова, плотно сжатые ноги, а руки — я не вижу его рук. И вдруг совершенно неожиданно, с поразительной быстротой он переворачивается и камнем летит вниз. Толпа вновь дружно вскрикивает, все инстинктивно бросаются вперед. Человек становится просто вихрем, состоящим, кажется, из одних ног. Затем слышится не поддающийся описанию удар — поистине потрясший землю, и этих людей, которые не раз видели смерть в самых ужасных ее проявлениях… их рвет. Многие, пошатываясь, идут прочь от этого места; другие, чтобы не упасть, прислоняются к стволам деревьев или садятся на землю у самых корней. Смерть смошенничала, сразив его неизвестным ему оружием, применив новую и хитрую уловку. Мы не знали, что у нее столько отвратительных возможностей, полных зловещего ужаса.