Амброз Бирс - Словарь Сатаны (сборник)

Наконец наступила роковая ночь. Измученный волнениями, собственной нерешительностью и упадком духа, я рано лег и заснул так крепко, как только мог. Посреди ночи, разбуженный какой-то злой силой, решившей навсегда лишить меня покоя, я открыл глаза, сел в постели, вполне очнувшись от сна, и стал внимательно прислушиваться — неизвестно к чему. Мне показалось, что я слышу легкий стук в стену — призрачный отзвук прежнего сигнала. Вскоре он повторился: один, два, три — так же тихо, как раньше, но в нем слышался сигнал тревоги и напряжение, с которым он посылался. Я уже собирался ответить, как враг рода человеческого вновь вторгся в мои дела с презренным советом наказать ее. Она долго и жестоко игнорировала меня, теперь я отвечу тем же. Невероятная глупость — да простит меня Господь! Оставшуюся часть ночи я провел без сна, позорно оправдывая свое упрямство и вслушиваясь в тишину.

На следующее утро, выходя из дома, я встретил квартирную хозяйку.

— Доброе утро, мистер Дампьер, — сказала она. — Вы слышали новости?

Я ответил, что ничего не слышал, и по моему тону было ясно, что никакие новости меня не интересуют. Но она этого не поняла.

— О нашей соседке, больной молодой леди, — продолжала она тараторить. — Как! Вы не знали? Она болела много недель. А теперь…

Я чуть не набросился на нее.

— Что? Что теперь? — вырвалось у меня.

— Она умерла.

Это еще не вся история. Как я узнал позже, той последней ночью больная, придя в сознание после недельного бреда, попросила (это были ее последние слова) придвинуть кровать к противоположной стене. Присутствующие при этом люди сочли эти слова продолжением бреда, однако исполнили ее просьбу. И тогда несчастная умирающая напрягла остатки воли, чтобы восстановить разорванную связь — золотую нить чувства между самой невинностью и чудовищным, низким и слепым эгоизмом.

Чем я мог искупить свою вину? Какие мессы нужно служить, чтобы упокоить души, которые тоскуют в такие ночи, как эта, — души, «унесенные невидимыми ветрами» и являющиеся в часы бури и мрака со знаками и знамениями, памятью о былом и предсказанием смерти?

Это третье посещение. В первый раз я отнесся к нему скептично, объяснив случившееся естественными причинами; во второй — ответил на сигнал после нескольких повторных постукиваний, но ответа не последовало. Сегодня очередной сигнал замыкает «фатальную триаду», разъясненную в «Некромантии Парапелиуса». Больше мне нечего сказать.

Когда Дампьер закончил рассказ, я не знал, что сказать, а задавать вопросы было непростительной грубостью. Я встал, пожелал ему спокойной ночи тоном, в котором сквозило сочувствие, он молчаливо его принял, чуть крепче пожав мою руку. Этой ночью, оставшись наедине со своей скорбью и раскаянием, он перешел границу Непознанного.

В той части Сан-Франциско, которая зовется Норт-Бич, есть две пересекающиеся улицы, а рядом с ними — пустырь, более ровный, чем остальные пустыри в этом районе. Однако прямо за ним, к югу, земля круто поднимается тремя террасами вверх. Там пасутся козы и обитают бедняки — несколько семейств из разных социальных слоев живут здесь дружно «со времени основания города». Одно скромное жилище на нижней террасе сразу бросается в глаза: оно — словно карикатура на человеческое лицо, такое изображение мальчишка мог вырезать на пустой тыкве, нисколько не в обиду сородичам. Глаза — два круглых окна, нос — дверь, рот — дыра, образованная утратой нижней доски. Крыльца со ступеньками нет. Как лицо дом слишком велик, как место для житья слишком мал. Пустой, бессмысленный взгляд глаз без бровей и ресниц производит жутковатое впечатление.

Иногда из носа выходит мужчина, поворачивается, проходит там, где должно быть правое ухо, идет дальше, мимо играющих детей и коз, преграждающих дорогу к домам соседей, и оказывается в конце террасы, откуда по шатким ступеням можно спуститься на улицу. Здесь он останавливается и смотрит на часы, и случайный прохожий может призадуматься, зачем такому человеку нужно знать, какой сейчас час. Если наблюдать за мужчиной подольше, то станет ясно, что точное время — важный элемент в его жизни, потому что именно в два часа дня он выходит из дома 365 раз в году.

Удостоверившись, что со временем он не ошибся, мужчина убирает часы и торопливо идет по улице к югу, проходит два квартала, сворачивает направо и, приближаясь к следующему повороту, устремляет взгляд на окно, расположенное на верхнем этаже трехэтажного дома прямо через улицу. Не в силах сопротивляться времени и тлену, это неприглядное здание, построенное из красного кирпича, теперь серого цвета. Когда-то оно было жилым домом, теперь в нем фабрика. Не знаю, что там производится; наверное, то же, что и на других фабриках. Знаю только, что каждый день, кроме воскресенья, в два часа здесь все бурлит и грохочет; вибрация от какой-то гигантской машины сотрясает строение, слышится скрип дерева под пилой. В окне, на которое так напряженно смотрит мужчина, ничего не видно; на самом деле стекло настолько плотно покрыто пылью, что давно уже перестало быть прозрачным. Не сводя с окна глаз, мужчина продолжает идти и по мере удаления от фабрики все больше поворачивает голову назад. У следующего угла он сворачивает налево, обходит жилой массив и, пройдя немного по улице, оказывается на одной диагонали с оставшейся позади фабрикой; возвращаясь прежней дорогой, он часто поглядывает через правое плечо на окно, пока оно совсем не скрывается из виду. В течение многих лет мужчина не меняет этот маршрут и не вносит в него никаких изменений. Через четверть часа он снова оказывается у своего жилища, и поджидающая его у входа в нос женщина помогает ему войти внутрь.

Женщина — его жена. Супруги существуют на то, что она получает, обстирывая бедняков, среди которых они живут. Женщина делает это так быстро и справно, что удобнее отдавать вещи ей, чем китайцам или стирать дома самим.

Мужчине около пятидесяти семи лет, хотя выглядит он гораздо старше. Он совсем седой. Бороду он не носит и всегда гладко выбрит. Руки чистые, ногти отполированы. Если судить по одежде, то можно предположить, что он занимает более высокое положение, чем то, о котором говорит его окружение и занятие жены. Одет он действительно очень опрятно, если не сказать — модно. Цилиндру не больше года, на тщательно вычищенной обуви — ни пятнышка. Говорят, что дома он носит не тот костюм, который на нем во время его пятнадцатиминутных прогулок. Как и за всем остальным, за костюмом следит жена, заменяя его на новый, как только позволят их скудные средства.

Тридцать лет назад Джон Хардшоу и его жена жили на Ринкон-Хилл, в одном из лучших домов этого аристократического квартала. Одно время он работал врачом, но, унаследовав изрядное состояние после покойного отца, перестал заботиться о здоровье соотечественников и занялся собственными делами. И он, и жена были хорошо образованными людьми, и в их доме часто собиралось немногочисленное общество мужчин и женщин сходных с ними вкусов. Насколько им было известно, мистер и миссис Хардшоу жили счастливо; жена была предана мужу, во всем помогала и очень им гордилась.