Гастон Леру - Призрак Оперы [litres]

Наконец послышался голос Эрика, на этот раз ласковый и ангельски нежный…

– Две минуты истекли… Прощайте, мадемуазель!.. Вперед, кузнечик!..

– Эрик! – воскликнула Кристина, схватившая, верно, чудовище за руку. – Поклянись мне, чудовище, поклянись мне твоей дьявольской любовью, что повернуть следует скорпиона…

– Да, чтобы лететь навстречу нашей свадьбе…

– Вот видишь! Значит, мы взлетим!

– На верх блаженства, невинное дитя!.. Скорпион открывает свадебный бал!.. Ну, хватит!.. Не хочешь скорпиона? Тогда – кузнечик!

– Эрик!..

– Довольно!..

Я кричал вместе с Кристиной. Господин де Шаньи, по-прежнему на коленях, продолжал молиться…

– Эрик! Я повернула скорпиона!..

Ах, какое мгновение нам довелось пережить!

Мы ждали!

Ждали, что превратимся в прах средь грохота обломков…

Ощущали, как что-то потрескивает у нас под ногами в разверзнувшейся бездне, что-то, что может предвещать начало апофеоза ужаса, ибо из открытого во мрак люка – черной пасти в ночной черноте – доносился вселяющий тревогу свист, похожий на звук летящего снаряда…

…Сначала едва слышный, потом погромче, и вот уже оглушительный…

Но слушайте! Слушайте! И держите обеими руками свое сердце, готовое разорваться на куски вместе со многими из тех, кто принадлежит к роду людскому.

Это не шипение огня.

Похоже, скорее, на вырвавшийся поток воды…

К люку! Скорее к люку!

Слушайте! Слушайте!

Теперь доносится бульканье, бульканье…

К люку!.. К люку!.. К люку!..

Какая прохлада!

Вот она, долгожданная свежесть! Вместе с шумом воды возвращается отступившая перед страхом жажда, одолевавшая нас теперь с новой силой.

Вода! Вода! Поднимается вода!..

Она поднимается в погреб, затопляя бочки, все пороховые бочки (Бочки! Бочки! Продаете бочки?). Вода!.. Вода, к которой мы спускаемся с пылающим горлом… Вода, она доходит нам до подбородка, до губ…

И мы пьем…

На дне погреба мы пьем прямо из погреба…

Потом карабкаемся в черной ночи по лестнице, ступенька за ступенькой, по той самой лестнице, по которой спускались навстречу воде, а теперь поднимаемся вместе с водой.

Сколько же погублено пороха, сколько его потоплено потоками воды!.. Прекрасная работа! В Озерном жилище воды не жалеют! Но если и дальше так пойдет, вся вода озера может оказаться в погребе…

Ибо, по правде говоря, теперь уже неизвестно, когда она остановится…

И вот мы вышли из погреба, а вода все поднимается…

Вода спешит вслед за нами из погреба, разливается по полу. Если так будет продолжаться, она затопит все Озерное жилище. Пол в зеркальной комнате превратился теперь в настоящее маленькое озеро, в котором мы барахтаемся. Воды уже довольно. Пускай Эрик закроет кран: «Эрик! Эрик! Пороховым бочкам хватит воды! Поверни кран! Закрой скорпиона!»

Но Эрик не отвечает… Слышно лишь, как поднимается вода… Она доходит нам почти до колен!..

– Кристина! Кристина! – кричит господин де Шаньи. – Вода поднимается! И дошла почти до колен.

Но Кристина не отвечает… Слышно лишь, как поднимается вода.

В соседней комнате – ни звука… Ничего и никого! Никого, чтобы закрыть скорпиона!

Темно, мы совсем одни, а черная вода теснит нас, ползет вверх, леденит нас! Эрик! Эрик! Кристина! Кристина!

Теперь мы уже не достаем до дна и кружим в воде, подхваченные неодолимым круговоротом, ибо вода кружит вместе с нами, мы натыкаемся на черные зеркала, которые отталкивают нас, и глотки наши, приподнявшись над водоворотом, издают отчаянный вопль…

Неужели нам суждено умереть, утонув в комнате пыток?.. Такого я никогда не видел! Во времена розовых часов Мазандерана Эрик ни разу не показывал мне этого в невидимое окошечко!.. Эрик! Эрик! Я спас тебе жизнь! Вспомни!.. Ты был осужден!.. Тебе грозила смерть!.. Я открыл для тебя двери жизни!.. Эрик!..

Ах, мы кружим в воде, словно обломки после кораблекрушения!..

И вдруг я ухватился своими беспомощными руками за ствол железного дерева…

А вода все поднимается!

Ай-ай-ай! Вспомните! Какое пространство отделяет ветку железного дерева от куполообразного потолка зеркальной комнаты?.. Попытайтесь вспомнить!.. В конце концов, вода, может быть, остановится, дойдет до определенного уровня и остановится… Да-да, мне кажется, она останавливается!.. Нет! Нет! Вот ужас!.. Плыть! Плыть! Наши руки сплетаются; мы задыхаемся!.. Бьемся в черной воде!.. С трудом вдыхаем черный воздух над черной водой – воздух, который с каждой минутой улетучивается, мы слышим, как он уходит, втягиваемый неведомым вентиляционным аппаратом… Ах, кружить, кружить! Будем кружить, пока не найдем глоток воздуха. Приникнем губами к этому живительному глотку… Но силы оставляют меня, я пытаюсь цепляться за стены! Ах, до чего же скользкие эти зеркальные стены, пальцам не за что ухватиться. А мы все кружим и кружим!.. Мы погружаемся… Последнее усилие!..

Последний крик!.. Эрик!.. Кристина!..

Буль, буль, буль!.. В ушах только и слышно: буль, буль, буль!.. В глубине черной воды наши уши делают буль, буль!.. Но до того, как я окончательно потерял сознание, в промежутках между бульканьем мне чудилось, будто я снова слышу: «Бочки!.. Бочки!.. Продаете бочки?»

На этом заканчивается оставленный мне Персом записанный рассказ.

Несмотря на ужас ситуации, окончательно, казалось, обрекавшей их на смерть, господина де Шаньи и его спутника спасла благороднейшая самоотверженность Кристины Дое. И конец этой истории я узнал из уст самого дароги.

Когда я собрался к нему, он по-прежнему жил в маленькой квартирке на улице Риволи, напротив Тюильри. Он был очень болен, и понадобилось все мое упорство репортера-историка на службе истины, чтобы заставить его решиться вновь пережить вместе со мной невероятную драму. При нем по-прежнему находился его старый и верный слуга Дарий, он-то и проводил меня к нему. Дарога принимал меня, сидя в широком кресле у окна, откуда открывался вид в сад, и все пытался распрямиться, вспоминая, должно быть, свою былую, наверняка не лишенную красоты осанку. У нашего Перса были все такие же великолепные глаза, вот только лицо казалось усталым и жалким. Он наголо обрил себе голову, на которой, по обыкновению, красовалась каракулевая шапочка; на нем была очень простая широкая накидка, не отдавая себе в этом отчета, он развлекался тем, что крутил в рукавах большими пальцами, однако разум его оставался абсолютно ясным.

Он не мог без дрожи вспоминать о прежних муках, и мне с трудом, по крохам удалось вырвать у него признания об удивительном конце этой странной истории. Иногда он долго заставлял себя просить, прежде чем ответить на мои вопросы, а иногда, воодушевленный воспоминаниями, непроизвольно, с необычайной выразительностью воссоздавал для меня жуткий образ Эрика и страшные часы, которые они с господином де Шаньи провели в Озерном жилище.