Александр Руж - Зов Полярной звезды [litres]

Задетый за живое Бугрин опять полез за своим докýментом, зафонтанировал слюнями.

– Вы что, не поняли, кто я такой? …вашу в…! У меня полномочия от начальника Особого отдела!

Но мягкосердечный и интеллигентный Александр Васильевич проявил на сей раз исключительную твердость:

– Какие у вас полномочия? Надзирать за нами? Надзирайте, препоны я вам чинить не стану. Однако руководителем экспедиции назначен я, мне и принимать решения, куда, как и зачем двигаться. Я отвечаю за жизнь каждого, кто в нашем отряде. И потерь бессмысленных не допущу. Ясно вам?

– Так что захлебянь свое паяло, Лобачевский! – поддержал шефа Чубатюк. – Ондатрам слова не давали.

Макар и Адель придвинулись к Барченко, встали по бокам. Все трое при оружии, готовы к обороне. Прохор Бугрин на рожон лезть поостерегся.

– Ладно… Но учтите: это вам с рук не сойдет. Воротимся в Москву, лично доложу о вашем головотяпстве Генриху Григорьевичу.

– Докладывайте. Только сперва воротиться бы надо…

– Воротимся. А вот что вы скажете людям в лагере? Взрыв они, конечно, слышали, будут спрашивать, что случилось и куда вы лопаря подевали…

– Что-нибудь придумаем. Нам бы только паники избежать.

– Тогда придумывайте поскорее. Вон уже ваш зам сюда лыжи вострит, да не один…

– Ага, – подтвердил Чубатюк, приставив ладонь козырьком ко лбу. – Хряют так, что мослы навыворот.

И верно – со стороны лагеря по белому полотну во весь опор летели пятеро лыжников с винтовками. Впереди, отмахивая сажень за саженью, несся Аристидис.

Скособочившись над очагом, нойд Чальм держал в пригоршне амулет, снятый с шеи Вадима, и осматривал его, как ювелир, призванный разоблачить поддельный бриллиант.

– Виссасит! – просвистел, наконец, и прибавил еще что-то, совсем неразборчивое.

– Он говорить, что оберег настоящий. Но ты должен сказать, откуда он у тебя.

Вадим подавил вздох и завел опять сказку про белого бычка, то есть про отнятую память. Нойд сидел у огня в своей толстой шубе (и как ему не жарко?), только капюшон спустил, и его уши, выглядывавшие из-под седых колтунов, казалось, встали торчком.

Когда Вадим закончил изрядно приевшийся ему самому опус, Аннеке о чем-то пошепталась с дедом и огласила:

– Чальм сделать так, что ты вспомнить. Он – великий нойд, ты должен ему верить.

Вадим попросил минуту-две, чтобы обдумать предложение. В знахарских способностях старого волхва он не сомневался: горчайшее снадобье вкупе с припарками и примочками свое дело сделали, разбитость и слабость после удара электротоком почти не давали о себе знать, организм восстанавливался беспримерными темпами. Но исцелять тело и врачевать рассудок – две разные вещи. Он еще мог бы предоставить лесному чародею для лечения свои внутренности, однако позволить ему ковыряться в мозгах? Ладно Барченко с его образованностью, тактичностью и сугубо научным подходом. Но дикий идолопоклонник, едва ли прочитавший за свою жизнь хоть одну книгу?..

Вадим взвешивал «за» и «против». С «против» нехватки не было. Тем не менее имелось и «за». Одно-единственное, но такое твердокаменное, что об него, как прибой о волнорез, разбивались все контрдоводы. Вновь очухалась надоедливая шавка, мало не околевшая после того, как шандарахнуло электрическим разрядом. И снова наладилась тявкать да подначивать: что ты теряешь, дорогой товарищ Арсеньев? В черепушке у тебя и так бедлам, все перемешано, как в классическом салате, – куда уж хуже? И Барченко с его учеными подходами не очень-то тебе помог, согласись. Ну вытащил из мешанины две сценки без начала и конца – и что? Это как два кусочка смальты, не дающие представления о сюжете той мозаики, в которую они были встроены.

А ты ведь хочешь увидеть ее, цельную картину, а? Распознать когда-нибудь свое прошлое, вспомнить родной дом, семью, все то, что привело тебя к восьмилетнему лишению свободы под поверхностью Осовца… Вот он, твой лотерейный билет! Неужели не станешь брать? Если Чальм – такой великий ведун, как о нем говорит Аннеке, то вдруг ему по силам заставить твою заржавелую память раскрутиться и заработать на полную катушку? И уж всяко не выдаст он то потаенное, что в ней хранится, ни ГПУ, ни кому другому.

– Согласен! – подписал себе приговор Вадим. – Пусть попробует.

Нойд, похоже, отказа и не ожидал, так как уже готовился к проведению обряда: стянул с себя шубу, под которой оказались меховые штаны и такая же меховая жилетка, надел бусы из медвежьих клыков и взял в одну руку бубен, а в другую – колотушку. Приказал сесть ближе к очагу и смотреть на пламя. Аннеке, знакомая с технологией деда, разостлала позади Вадима оленью шкуру, шепнула, чтобы взбодрить:

– Ты ничего не делать, просто смотреть на огонь. И не бояться. Дедушка просить богов, и ты увидеть свою жизнь.

Отступать было поздно, и Вадим вытаращился на потрескивавший очаг. От горелого жира поташнивало, а Чальм еще сыпанул прямо в пламень щепотку зеленоватого порошка, и в заполнившее вежу амбре добавились новые оттенки: завоняло паленым волосом и чем-то еще. Плещущие красные языки стали виться, вытянулись к дымоходу, точно их засасывали снаружи вселенским насосом. Чальм несильно тюкнул колотушкой в бубен и затянул на низкой ноте:

– Ум-м-м!

Аннеке, повинуясь негласному велению, выползла из вежи, но Вадим этого не заметил, он прикипел взглядом к огню, а в ушах отдавалось бряцанье колотушки. Оно становилось все гулче, все безудержнее, металось в замкнутом пространстве. Прищелкивали костяные бусы, нойд приплясывал, топоча обутыми в пимы ногами, все это походило на танец буйнопомешанного. И нескончаемо тянулось:

– Ум-м-м!

Этот дисгармонический концерт затопил Вадиму голову, одурманил почище порции опия или чарки деревенского первача. Щупальца огня, расплетясь, вдруг потянулись к нему. Еще чуть-чуть – и обхватят, утянут в самое пекло! Вадим ничего не мог противопоставить, он одеревенел. Шаман голосил все пронзительнее, перешел на фистулу. Последний душераздирающий вскрик – и слух у Вадима отмер, а сам он свалился… но не в очаг, а назад, на предусмотрительно уложенную подстилку.

И зыбкий тягун потащил его в прошедшее.

…Калейдоскопический огненный перепляс потемнел, отодвинулся на задний план, дал место темноте, а потом, словно позитив на фотографической бумаге, проявилось изображение: зима, абы как расчищенное, все в пучках промерзшей омертвелой травы, летное поле. По этому полю идут трое: сам Вадим, сбоку от него – невысокий человек с повисшими усиками-веревочками, и чуть на отдалении – худенький, возрастом со старшеклассника, паренек с эспаньолкой. Все трое – в обтягивающих куртках из хрусткой кожи, на головах – пилотские шлемы, на ногах – унты. У паренька половину лица застят очки-консервы, как у автогонщика.