Вячеслав Куприянов - Орден полярной звезды

Гениального основателя Вселенской Империи, кроме особо допущенных, никто не знал в лицо. Можно только догадываться, что это лицо время от времени покрывалось щетиной, поскольку тюремный цирюльник брил только раз в неделю. Такая щетина стала модной и на свободе, наряду с татуировкой, ибо на свободе только и мечтают об изысканных причудах вкуса, доступных по-настоящему только в тюрьме.

Несколько слов об особо допущенных. В их среде смена поколений проходила как-то неожиданно, чтобы особо допущенные не успели слишком сблизиться с поколением заключенных пожизненно. Считалось, что особо допущенному повезло, если он своевременно переходил в разряд пожизненно заключенных, это было добрым знаком продления жизни.

Особисты были той особой выделки, благодаря которой ведомый ими объект (или субъект?), поглощенный своей творческой деятельностью, не замечал, как один особист сменялся другим. Для ведомого они, таким образом, всегда оставались в одном возрасте, приближающемся к среднему, никогда его не достигая. Одеты они были в одинаковые мундиры цвета тюремных стен, курили один и тот же недорогой табак и в любую погоду носили сапоги. Основателю иногда смутно казалось, что как только сапоги начинали стаптываться, следовало ожидать, что обладатель новых сапог проявит вспышку интереса к его проекту, как будто ему надо освежить свою стоптанную от хождения по разным камерам память. Но что тут удивляться, его проект был столь необычен, что его было непросто изложить даже другим гениям на прогулке, тем более, что это строго воспрещалось. Не рекомендовалось пытать и другого гения о сути его гениального проекта, дабы не отклоняться от своего собственного.

Особисты вели документы и составляли отчеты, но они уничтожались так же тщательно, как и велись, чтобы вводить в заблуждение всякого рода врагов, способных выкрасть эти ценные документы. Поэтому все, что можно сообщить о легендарном Основателе, основано на устном предании, неизвестно как проникшем за пределы того сурового времени, о котором принято говорить, что оно не должно повториться.

Основатель ценил свободу превыше всего, еще в детстве он освобождал пауков из паутины, поскольку их оцепенелый вид вызывал сочувствие, а мухи и осы бились, попав в тенета, что вселяло в наблюдателя надежду на их собственноручное освобождение. Он помогал муравьям выбраться за пределы муравейника, ибо ему казалось, что они в плену у собственной суеты. Ему не нравилась зависимость собственной ходьбы от зрения, поэтому он упражнялся в движении вперед с закрытыми глазами, отчего на его лице с раннего детства остались заметные шрамы. Его не устраивала зависимость головы от ног, оттого и замучила его мечта о полете, но без крыльев, прикованных к собственному туловищу или к фюзеляжу самолета, раздражала его и необходимость опоры на спертый воздух, ибо воздух не беспределен.

Будучи математиком, он уважал знак равенства, равенство углов и сторон приводило его в восторг, но больше всего его восхищала теорема, согласно которой хрен редьки не слаще, ее доказательству он посвятил немало времени, придя наконец к выводу, что за пределами овощных истин разрастаются дикие поля и леса иерархий, где всякое сравнение хромает, в результате он и сам хромал, сорвавшись однажды с дерева при попытке вычислить зависимость скорости его роста от веса взобравшегося на него разумного существа.

Что касается братства, то он старался всю свою сознательную жизнь отделить его от панибратства, дабы оно не переходило в хамство, но и близнецов он презирал за вопиющее разукрупнение безликости. Но больше всего он страдал от ощущения братства с обратным знаком, под которым подразумевалось нынешнее состояние человечества: небратство. Чем более разрастался и скучивался совокупный организм человечества, тем более он впадал в это небратское состояние, состояние немужественности и неженственности. Основатель породил идею: рассеять вздорное человечество в кромешном пространстве, расселить его по хуторам Вселенной, тогда и пробудится желанная родственная тоска по ставшим далекими братьям и сестрам по разуму, по братьям по оружию, растерявшим своих закадычных врагов, по братьям-собратьям по перу, утратившим даже надежду на читателей, поклонников и поклонниц.

Человечество будет расширяться вместе с космосом, краснея за все возрастающее отчуждение, но когда-нибудь рассеивание достигнет физического предела, и уже не будет знать предела платоническая любовь человечества к себе самому, тогда космос блаженно съежится до состояния идеального братства!

Забота об этой в принципе русской идее требовала бездны времени и личной неограниченной свободы. Основатель прежде всего поспешил распутать свои семейные узы, это ему удалось, всеобщее непонимание было в этом надежной опорой. Семья мешала ему думать, а когда он получил невероятную возможность безнаказанно размышлять, он скоро забыл про свою семью — жену и, кажется, сына. Да, сын, если верить преданию, у него где-то был, но ему счастливый отец предоставил столько свободы, что сын ничего не знал и даже не хотел знать об отце.

Парадоксальным образом это не увязывалось с его мечтой о воссоздании детьми вечно исчезающего мира отцов, более того, физического возвращения ушедших отцов в утраченный ими мир детей. Возможно, путь лежит через жертву: отец жертвует сыном, чтобы сын своим путем нашел отца! Каков же тогда путь сына?

Но отец пока думал о своем, более близком: как освободиться от уз непреклонного земного тяготения? Думая об этом, Основатель еще не знал, что на это уйдет вся его свобода.

Звездное небо не давало ему покоя с раннего детства, ему страстно хотелось его приблизить к себе, для этого он залезал на деревья, а так как звезды виднелись только ночью, то он прокрадывался по ночам в сады, отчего принимали его за вора, хватали и начинали пытать, что же он хотел украсть, ведь цветы уже отцвели, а плоды еще не поспели. Тогда он оправдывался, указывая на звезды, и его отпускали, одни — полагая, что он очередной безобидный сумасшедший, другие же — чтобы не ввязываться в политику и вяло возделывать свой сад, ибо разговор о звездах, опасались они, мог затянуть именно в политику.

Бывал он и на крышах домов, где его подозревали уже в краже белья, которое сушилось на чердаке, но, найдя все в сохранности под его звездные вопли, его оставляли в покое, сочтя оторванным от жизни лунатиком.

В результате повышенного интереса к небу и неосмотрительного отношения к земле в более сознательный возраст он вошел прихрамывая, так как падать ухитрялся не только с деревьев, но и с крыш. Поэтому он уже не карабкался куда-то, а подолгу засиживался в библиотеках, где осиливал книги, которые мало кто до него дочитывал до конца, а то и до середины. Он читал, считал, перечитывал и пересчитывал, рисовал и чертил, некоторые его чертежи и сегодня можно увидеть в музеях рядом с копиями наскальных рисунков первобытного человека.