Клайв Баркер - Книги крови. Запретное [сборник litres]

– Это ты – Тэйт? – спросил Клив.

Заключенный отвернулся от солнца. Мэйфлауэр говорил, что новичку двадцать два, но Тейт выглядел лет на пять младше. Лицо у него было как у потерявшейся собачонки. И уродливой к тому же – собачонки, которую хозяева бросили играющей на дороге. Глаза слишком большие, рот слишком мягкий, руки слишком тонкие: прирожденная жертва. Клива бесило, что мальчишку повесили на него. Тэйт был мертвым грузом, и Клив не собирался тратить силы на защиту парня, какие бы Мэйфлауэр ни толкал мотивационные речи о приветственно протянутой руке.

– Да, – ответила собачонка. – Уильям.

– Тебя люди так Уильямом и зовут?

– Нет, – сказал мальчишка. – Они зовут меня Билли.

– Билли. – Клив кивнул и зашел в камеру. Режим в Пентонвиле был относительно просвещенный: камеры оставляли открытыми на два часа утром и зачастую на два часа днем, давая заключенным некоторую свободу передвижений. У этого порядка были, однако, свои недостатки, что и стало причиной разговора с Мэйфлауэром.

– Мне сказали дать тебе несколько советов.

– О? – отозвался мальчишка.

– Ты раньше не сидел?

– Нет.

– Даже в Борстале [7] Борсталь – исправительное учреждение для заключенных от 16 до 21 года. Борстальская тюремная система существовала в Великобритании с 1902 по 1982 год и получила свое имя по названию первой из подобных тюрем. ?

Тейт моргнул:

– Недолго.

– Значит, ты в курсе дела. Знаешь, что ты легкая добыча.

– Конечно.

– Меня вроде как назначили добровольцем, – неохотно сказал Клив, – который будет следить, чтобы тебя не покалечили.

В голубых глазах Тэйта клубился туман, как будто в них осталось солнце.

– Не напрягайся, – сказал мальчишка. – Ты мне ничем не обязан.

– Чертовски верно, не обязан. Но, похоже, у меня есть долг перед обществом, – кисло протянул Клив. – И этот долг – ты.

Клив отсидел уже два месяца за торговлю марихуаной – его третья ходка в Пентонвиль. В свои тридцать он был далеко не развалиной. Тело крепкое, лицо худое, с тонкими чертами; в костюме, который он надел на суд, с десяти ярдов его можно было принять за адвоката. Чуть ближе – и наблюдающий мог заметить шрам на шее (результат нападения оставшегося без гроша наркомана) и какую-то настороженность в походке, как будто при каждом шаге он учитывал вероятность поспешного бегства.

– Вы еще молоды, – сказал ему последний судья, – у вас есть время исправиться.

Клив тогда промолчал, но в глубине души знал, что его исправит только могила. Преступать закон было легко, а работать – нет. Пока кто-нибудь не докажет ему обратное, он будет заниматься тем, что у него получается лучше всего, и расплачиваться за это, если поймают. Тюрьма была не такой уж невыносимой, если правильно к ней относиться. Кормежка съедобная, круг общения узкий; если было чем занять голову, Клив был вполне доволен. Сейчас он читал о грехе. Вот это интересная тема. За свою жизнь он слышал так много объяснений того, откуда в мире взялся грех: от инспекторов по надзору, адвокатов и священников. Теории социологические, теологические, идеологические. Над некоторыми стоило задуматься на несколько минут. Большинство были абсурдны настолько (грех – от материнской утробы, грех – от государства), что Клив смеялся в лицо их апологетам. Ни одна по-настоящему не убеждала.

Но тема была хорошая, настоящий крепкий орешек. Пища для размышлений позволяла скоротать дни. И ночи: в тюрьме спалось плохо. Заснуть Кливу не давала не собственная вина, а чужая. Он, в конце концов, всего лишь торговал дурью, продавал ее там, где был спрос; ему, мелкому винтику в машине потребления, не из-за чего было чувствовать себя виноватым. Но здесь сидели и другие, и, похоже, множество других, чьи сны были не столь милосердны, а ночи – не так спокойны. Они плакали, они жаловались, они проклинали судей местных и небесных. Их шум и мертвому не дал бы заснуть.

– Здесь всегда так? – спросил Билли у Клива где-то неделю спустя. Чуть дальше по этажу бушевал новый заключенный: то проливал слезы, то извергал ругательства.

– Да. Чаще всего. Некоторым нужно покричать. Иначе у них мозги свернутся.

– Но не тебе, – заметил немузыкальный голос с нижней койки, – ты просто читаешь свои книжки и держишься подальше от неприятностей. Я за тобой наблюдал. Тебя это не беспокоит, да?

– Я могу тут жить, – ответил Клив. – У меня нет жены, некому приходить сюда каждую неделю и напоминать, чего я лишен.

– Ты раньше сидел?

– Дважды.

Мальчишка мгновение помедлил, прежде чем спросить:

– Ты, наверное, неплохо знаешь это место, да?

– Ну, путеводитель не напишу, но в целом планировку усвоил. – Реплика мальчишки казалась странной. – А что?

– Просто интересно.

– Хочешь о чем-то спросить?

Несколько секунд Тэйт не отвечал, потом сказал:

– Я слышал, что раньше… что раньше тут людей вешали .

Чего бы Клив ни ожидал услышать от мальчишки, но только не этого. Впрочем, он еще несколько дней назад решил, что Билли Тэйт был странным. Лукавые, косые взгляды этих туманно-синих глаз; то, как он порой смотрел на стену или в окно, как будто сыщик на месте убийства, отчаянно выискивающий улики.

Клив сказал:

– Кажется, здесь был сарай для казней.

И снова молчание, а потом новый вопрос, заданный со всей непринужденностью, которую парень мог изобразить:

– Он еще стоит?

– Сарай? Не знаю. Людей больше не вешают, Билли, или ты не слыхал? – Ответа не последовало. – Слушай, а тебе это зачем?

– Я просто любопытный.

Билли был прав: он был любопытным. Настолько странный, со своим пустым взглядом и нелюдимыми манерами, что большинство держалось от него подальше. Только Ловелл им интересовался, и мотивы его были очевидны.

– Не одолжишь свою подружку на денек? – спросил он у Клива, пока они стояли в очереди за завтраком. Тэйт находился неподалеку и все слышал, но ничего не сказал; Клив тоже.

– Ты чего, оглох? Я вопрос тебе задал.

– Я тебя понял. Не трогай его.

– Ты – мне, я – тебе, – сказал Ловелл. – Могу оказать парочку услуг. Как-нибудь договоримся.

– Он напрокат не сдается.

– Что ж, а если я у него спрошу? – Ловелл ухмыльнулся сквозь бороду. – Что скажешь, детка?

Тэйт оглянулся на Ловелла:

– Скажу: «Спасибо, нет».

– Спасибо , нет, – сказал Ловелл и улыбнулся Кливу еще раз, на этот раз совсем не радушно. – Ты хорошо его выдрессировал. А «сидеть» и «служить» он тоже понимает?

– Ловелл, иди погуляй, – ответил Клив. – Он напрокат не сдается, и все тут.

– Ты не сможешь за ним приглядывать круглосуточно. Рано или поздно ему придется стоять на своих двоих. Если на коленях не удобнее.

Грязный намек вызвал смешок у сокамерника Ловелла, Нэйлера. Ни с тем, ни с другим Клив добровольно не сошелся бы в потасовке, однако умение блефовать отточил до бритвенной остроты и теперь пустил его в ход.