Клайв Баркер - Книги крови. Запретное [сборник litres]

– С мертвецом?

– С мертвецом.

Хотя Кливу Билли продемонстрировал решимость, вернувшись к остальным заключенным, он спрятался в панцирь. Не реагировал ни на вопросы, ни на оскорбления, брошенные в его сторону; его маска пустоглазого безразличия была идеальна. Клив был впечатлен. Парень мог бы сделаться актером, если бы только решился отказаться от профессионального сумасшествия.

Однако очень быстро стало заметно, как тяжело Билли скрывать поселившееся в нем волнение. По бессмысленности взглядов и резкости движений; по задумчивости и непрерывному молчанию. Физическое истощение было очевидно для врача, к которому Билли продолжал ходить на осмотр; он заключил, что парень страдает от депрессии и острой бессонницы, и прописал ему успокоительное для лучшего сна. Эти таблетки Билли отдал Кливу, утверждая, что сам он в них не нуждается. Клив был благодарен. Впервые за многие месяцы он мог спать спокойно, не слыша слез и криков соседей по тюрьме.

С каждым днем его отношения с мальчишкой, и так не слишком близкие, превращались в чистую фикцию. Клив чувствовал, что Билли закрывается окончательно, удаляется от забот физического мира.

Он не впервые видел такое сознательное отстранение. Его невестка, Розанна, умерла от рака желудка тремя годами раньше: она долго и, до последних недель, постепенно угасала. Клив не был к ней близок, но, возможно, именно это расстояние позволило ему увидеть в поведении женщины то, чего не заметила семья. Его поразила систематичность, с которой она готовилась к смерти, отсекая привязанности, пока они не стали касаться лишь самых важных людей в ее жизни – детей и священника – и не исключили всех остальных, в том числе и мужа, с которым Розанна прожила четырнадцать лет.

Теперь он видел те же бесстрастие и холодность в Билли. Парень уходил в себя, словно готовился пересечь безводную пустошь и слишком берег свои силы, чтобы потратить их хоть на один бесполезный жест. Это пугало; сидеть с Билли в камере площадью двенадцать на восемь футов было все неуютнее. Клив словно жил с приговоренным к казни.

Утешали только транквилизаторы, которые Билли охотно выманивал у врача. От них Клив сразу проваливался в сон, который приносил отдых и был по крайней мере несколько дней лишен видений.

А потом ему приснился город.

Точнее, сначала не город; сначала была пустыня. Необитаемая бесконечность черно-синего песка, который при каждом шаге жалил ступни, который задувало холодным ветром прямо в нос, и в глаза, и в волосы. Он понял, что раньше здесь уже был. Во сне он узнавал череду бесплодных дюн, монотонность которой не прерывалась ни деревом, ни домом. Но прежде Клив приходил сюда с проводниками (по крайней мере, он был в этом почти уверен); теперь же остался один, и тучи над головой были тяжелыми и асфальтово-серыми, не обещая солнца. Клив так долго шел среди дюн, что его ноги стер в кровь острый песок, а тело, усыпанное песчинками, посинело. И когда усталость уже была готова взять над ним верх, он увидел неподалеку руины.

Это был не оазис. На этих пустых улицах не было ничего, способного исцелить или накормить: ни плодоносных деревьев, ни сверкающих фонтанов. Город был скоплением домов, или кусков домов – иногда целых этажей, иногда отдельных комнат, – набросанных рядом друг с другом в пародии на урбанистический порядок. Безнадежная мешанина стилей: прекрасные георгианские особняки и грязные многоэтажки с выгоревшими комнатами стояли бок о бок; домик, выдранный из блокированной застройки, идеальный вплоть до керамической собачки на подоконнике, соседствовал с люксом в пентхаусе. Грубое изъятие из контекста покалечило их: стены покрылись трещинами, лукаво предлагая взглянуть на сокрытое внутри; лестницы устремлялись к тучам без всякой цели; двери хлопали на ветру, открываясь в никуда.

Здесь кто-то жил, Клив это знал. Не только ящерицы, крысы и бабочки – все до единой альбиносы, – которые порхали или бегали перед ним, когда он шел по заброшенным улицам, – но люди . Он чувствовал, что за каждым его шагом следят, хотя не видел ни одного признака человеческого присутствия – по крайней мере, в первый свой визит.

Во второй раз тот, кем он был во сне, отказался от долгого похода через пустыню и переместился прямиком в некрополь; его ноги, отличавшиеся хорошей памятью, шли тем же путем, что и в предыдущее посещение города. Той ночью неустанный ветер был сильнее. В одном окне он играл с кружевной занавеской, в другом – со звонкой китайской безделушкой. Он приносил и голоса: жуткие и диковинные звуки, рожденные в каком-то далеком месте за пределами города. Слыша это – как будто бормотали и болтали обезумевшие дети – Клив был благодарен за то, что тут есть улицы и комнаты, за их привычность, пусть они и не могли предложить ему убежища. Он не хотел заходить внутрь, несмотря на голоса; не хотел выяснять, почему эти куски архитектуры настолько особенные, что их оторвали от корней и бросили в этом воющем запустении.

Однако стоило ему один раз побывать в этом месте, как спящий разум стал возвращаться туда ночь за ночью; Клив всегда шел пешком, с окровавленными ногами, видел только ящериц, крыс и бабочек, на каждом пороге лежал черный песок, ветер задувал его в комнаты и коридоры, которые не менялись от визита к визиту; которые казались, судя по тому, что Клив замечал между занавесок или сквозь проломы в стенах, замороженными в какой-то судьбоносный момент – вот несъеденный обед на столе, накрытом для троих (каплун не разрезан, соусы исходят паром), или включенный душ в ванной, где бесконечно раскачивается лампочка; а в комнате, похожей на кабинет адвоката, комнатная собачка, или сорванная и брошенная на пол накладка, одиноко лежала на дорогом ковре, чей сложный узор уже наполовину поглотил песок.

Лишь один раз он увидел в городе другого человека, причем при странных обстоятельствах. Это был Билли. Однажды, когда Клив снова бродил по пустынным улицам, он на мгновение проснулся. Билли не спал, стоял посреди камеры, глядя вверх, на свет за окном. Это был не лунный свет, но мальчишка купался в нем, как в лунном. Он повернулся лицом к окну, открыл рот и закрыл глаза. У Клива едва хватило времени, чтобы заметить, что парень как будто погрузился в транс, а потом транквилизаторы утащили его обратно в глубины сна. Но он захватил с собой кусочек реальности, вложил мальчишку в ночные грезы. Когда он снова достиг города, там был Билли Тэйт: стоял на улице, его лицо было обращено к небу, где клубились низкие тучи, рот открыт, а глаза закрыты.

Эту картину Клив увидел лишь на мгновение. В следующий миг мальчишка рванул прочь, поднимая в воздух черные веера песка. Клив кричал ему вслед. Но Билли бежал, не слыша его; и то необъяснимое знание будущего, которое приходит во сне, подсказало Кливу, куда он направляется. К окраине города, где кончались дома и начиналась пустыня. Возможно, навстречу какому-то другу, который придет с этим ужасным ветром. Ничто не могло заставить Клива броситься в погоню; однако он не хотел терять связи с единственным знакомым человеком, которого увидел на этих одиноких улицах. Он снова выкрикнул имя Билли, теперь громче.