Клайв Баркер - Книги крови. Запретное [сборник litres]

И на этот раз почувствовал чужую руку на своем плече, в ужасе подскочил – и обнаружил, что находится в камере и его пытаются разбудить.

– Всё в порядке, – сказал Билли. – Тебе снится сон.

Клив попытался выбросить город из головы, но на несколько пугающих секунд сон просочился в реальный мир, и, глядя вниз, на мальчишку, он увидел, как волосы Билли шевелит ветер, которого не было, не могло быть в тесной камере.

– Тебе снится сон, – повторил парень. – Просыпайся.

Дрожа, Клив сел на койке. Город исчезал – уже почти исчез, – но, прежде чем окончательно потерять его из виду, Клив с непоколебимой уверенностью все понял: Билли действительно был там, в городе, вместе с ним, пусть всего на несколько хрупких мгновений, и знал , что снится Кливу.

– Ты ведь знаешь? – обвинил он бледное лицо рядом.

Мальчишка, казалось, пришел в недоумение:

– О чем это ты?

Клив покачал головой. Подозрение становилось тем невероятнее, чем дальше удалялся сон. Но все равно, опустив взгляд на костлявую руку Билли, все еще сжимавшую его плечо, он ожидал увидеть у него под ногтями те обсидиановые песчинки. Но там была только грязь.

Сомнения, однако, сохранились и после того, как рассудок должен был силой вынудить их сдаться. Клив обнаружил, что с той ночи пристальнее наблюдает за парнем, ожидая неосторожного слова или взгляда, которые раскрыли бы суть его игры. Но все было тщетно. Последние следы общительности исчезли в ту ночь; мальчишка превратился – как Розанна – в книгу, которую невозможно было прочесть, и не выпускал из-под век ни единого намека на природу своего тайного мира. Что касается сна – о нем даже не упоминалось. Был лишь один косвенный намек на минувшую ночь: Билли все сильнее настаивал, чтобы Клив продолжал принимать успокоительное.

– Тебе нужно высыпаться, – сказал он, вернувшись из лазарета с очередной порцией. – Возьми.

– Тебе тоже надо высыпаться, – ответил Клив, которому было интересно, насколько далеко зайдет мальчишка. – Мне они больше не нужны.

– Нужны, – настаивал Билли, протягивая пузырек с капсулами. – Ты же знаешь, какой здесь шум.

– Мне говорили, что на них подсесть можно, – сказал Клив, не принимая таблеток. – Обойдусь.

– Нет , – сказал Билли, и теперь Клив услышал такую требовательность, которая подтвердила его глубочайшие подозрения. Парень хотел , чтобы он наедался таблетками, хотел с самого начала.

– Я сплю как ребенок, – сказал Билли. – Пожалуйста, возьми. А то пропадут зря.

Клив пожал плечами.

– Если ты уверен, – сказал он, готовый – поскольку его страхи подтвердились – изобразить, что пошел на попятную.

– Уверен.

– Тогда спасибо. – Он взял пузырек.

Билли просиял. С этой улыбки, в общем-то, и начались по-настоящему плохие времена.

Тем вечером Клив ответил на спектакль мальчишки собственным и притворился, что, как обычно, принимает транквилизаторы, однако не стал их глотать. Улегшись на койку лицом к стене, тайком переложил их изо рта под подушку. Потом сделал вид, что спит.

Дни в тюрьме начинались и кончались рано: к восьми сорока пяти или к девяти большинство камер в четырех крыльях погружались в темноту, заключенных запирали до рассвета, предоставляя самим себе. В тот вечер все было тише обычного. Парня, рыдавшего в камере через одну от них, перевели в крыло D; других источников шума на этаже практически не осталось. Даже без таблеток Клив чувствовал, как ему хочется спать. С нижней койки звуков почти не доносилось, только редкие вздохи. Невозможно было понять, спит на самом деле Билли или нет. Клив старался не шуметь, время от времени украдкой бросая взгляд на светящийся в темноте циферблат своих наручных часов. Минуты текли неспешно, и поначалу время шло очень медленно, Клив даже боялся, что его притворный сон перейдет в настоящий. И действительно, пока в его голове крутилась эта самая мысль, им овладела дремота.

Он проснулся намного позже. Похоже, даже не сменил позу во сне. Перед ним была стена, облезшая краска напоминала неясную карту какой-то безымянной земли. Ему потребовалась пара минут, чтобы сориентироваться. С нижней койки не доносилось ни звука. Притворившись, что ворочается, Клив поднял руку к глазам и взглянул на бледно-зеленый циферблат часов. Было без девяти два. Еще несколько часов до рассвета. Клив пролежал в той позе, в которой проснулся, целых пятнадцать минут, прислушиваясь к каждому звуку в камере, пытаясь обнаружить Билли. Он не хотел смотреть вниз, опасался, что парень стоит посреди камеры, как было той ночью, когда он очутился в городе.

Мир, пусть окутанный ночью, был далеко не тих. Клив слышал приглушенные шаги (кто-то расхаживал взад-вперед по камере этажом выше); слышал шум воды в трубах и вой сирены на Каледониан-роуд. А вот Билли слышно не было. Даже его дыхания.

Прошла еще четверть часа, и Клив почувствовал, как знакомое оцепенение подкрадывается, чтобы завладеть им; если он и дальше будет лежать неподвижно, то снова уснет, а когда опомнится, уже наступит утро. Если он хочет что-то узнать, придется перевернуться на другой бок и посмотреть . Разумнее всего, решил он, будет не пытаться двигаться незаметно, а переместиться как можно естественнее. Так он и сделал, бормоча про себя, словно во сне, чтобы обман выглядел правдоподобнее. Перевернувшись окончательно и прикрыв лицо рукой, чтобы не было видно, как он подглядывает, Клив осторожно открыл глаза.

Казалось, в камере темнее, чем в ту ночь, когда Билли смотрел в окно. Что до мальчишки, его видно не было. Клив открыл глаза пошире и, как мог, осмотрел камеру сквозь пальцы. Что-то было неправильно, но он не мог сообразить, что именно.

Он лежал так несколько минут, дожидаясь, пока глаза не привыкнут к мраку. Они не привыкли. Все оставалось нечетким, словно картина, покрытая грязью и лаком настолько, что глубины ее отказывались открываться взгляду наблюдателя. Но Клив знал – знал, – что тени в углах камеры и на противоположной стене не пусты. Ему хотелось покончить с ожиданием, из-за которого сердце громко билось, хотелось поднять голову с набитой камнями подушки и сказать Билли, чтобы тот перестал прятаться. Но благоразумие возобладало. Вместо этого он лежал неподвижно, и потел, и наблюдал.

И тогда Клив начал понимать, что не так с картиной перед глазами. Плотные тени падали туда, где теней быть не должно: они расползались по полу там, где должен был мерцать жиденький свет из окна. Что-то душило и поглощало его где-то между окном и стеной. Клив закрыл глаза, давая своему обескураженному мозгу шанс все обдумать и отвергнуть напрашивающееся умозаключение. Когда он снова открыл их, в груди ёкнуло. Вместо того чтобы утратить силу, тени стали только гуще.