Клайв Баркер - Книги крови. Запретное [сборник litres]

– Плохо спалось? – настойчиво спросил парень. Клив чувствовал, как глаза Билли сверлят его спину.

– Нет, – он специально ответил не сразу, чтобы не выдать себя. – Я принял твои таблетки, как обычно.

– Хорошо.

Разговор оборвался, и Кливу позволили разобраться с постелью в тишине. Но затягивать это занятие бесконечно было невозможно. Когда он закончил и отвернулся от койки, Билли сидел за маленьким столиком, раскрыв на коленях одну из книг Клива. Он не спеша перелистывал страницы, всякая подозрительность покинула его. Но Клив хорошо знал, что внешнему виду доверять нельзя.

– Зачем ты это читаешь? – спросил мальчишка.

– Чтобы скоротать время, – ответил Клив и уничтожил плоды своих стараний, растянувшись на верхней койке.

– Нет. Я не о том, зачем ты вообще читаешь книги. Я о том, зачем ты читаешь эти книги? Всю эту чепуху о грехе.

Клив услышал вопрос лишь краем уха. Улегшись, он отчетливо вспомнил предыдущую ночь. Вспомнил и о том, что уже сейчас темнота потихоньку наползает на мир. При этой мысли желудок устремился к горлу.

– Ты меня слышишь? – спросил мальчишка.

Клив пробормотал, что слышит.

– Так зачем, зачем эти книги? Об адских муках и всем прочем?

– Их больше никто не берет в библиотеке, – ответил Клив; ему сложно было формулировать и проговаривать мысли, когда другие, невысказанные, требовали настолько больше внимания.

– Так, значит, ты в это не веришь?

– Нет. Нет, не верю ни единому слову.

Парень немного помолчал. Хотя Клив не смотрел на него, было слышно, как Билли переворачивает страницы. А потом – еще один вопрос, но прозвучавший тише – как признание:

– Тебе когда-нибудь бывает страшно ?

Вопрос встряхнул Клива, выведя из транса. Разговор превратился из беседы о книжках во что-то более важное. Зачем Билли спрашивать о страхе, если сам он не боится?

– Чего мне бояться? – спросил Клив.

Краем глаза он заметил, что мальчишка чуть пожал плечами, прежде чем ответить.

– Того, что может случиться, – сказал он бездушным голосом. – Того, что не можешь контролировать.

– Да, – ответил Клив, не понимая, куда идет этот разговор. – Да, конечно. Иногда я боюсь.

– И что ты тогда делаешь? – спросил Билли.

– А разве можно что-то сделать? – сказал Клив. Он говорил так же негромко, как и Билли. – Я перестал молиться в то утро, когда умер мой отец.

Он услышал мягкий хлопок, с которым Билли закрыл книгу, и повернул голову так, чтобы видеть мальчишку. Билли не мог полностью скрыть возбуждения. Он и правда боится, понял Клив; он желает наступления ночи не больше моего. Мысль о том, что страх у них один на двоих, ободрила его. Возможно, парень не полностью принадлежит тени; возможно, Клив сможет убедить Билли, чтобы тот нашел им обоим путь из этого разрастающегося кошмара.

Он сел; голова оказалась в паре дюймов от потолка. Билли посмотрел наверх, вынырнув из размышлений; его лицо было бледным овалом непрерывного тика. Клив знал, что настала пора говорить; сейчас, пока на этаже не выключили свет и в камерах не воцарились тени. Тогда времени на объяснения не будет.

Мальчишкой уже начнет завладевать город, и его будет не убедить.

– Я вижу сны, – сказал Клив. Билли не ответил, только посмотрел на него пустыми глазами. – Мне снится город.

Парень даже не вздрогнул. Он явно не собирался добровольно ничего объяснять; его придется вынуждать силой.

– Ты знаешь, о чем я говорю?

Билли помотал головой, даже не задумавшись:

– Нет. У меня не бывает снов.

– У всех бывают сны.

– Значит, я их просто не помню.

– А я свои помню, – сказал Клив. Он был намерен теперь, когда заговорил об этом, не дать Билли вывернуться. – И там есть ты. Ты в этом городе.

Вот теперь мальчишка дернулся; всего лишь предательская дрожь, но ее хватило, чтобы Клив понял: он не попусту сотрясает воздух.

– Что это за место, Билли? – спросил он.

– Откуда я знаю? – бросил в ответ мальчишка и хотел уже рассмеяться, но передумал. – Я не знаю, понятно? Это твои сны.

Прежде чем Клив успел ответить, он услышал голос надзирателя, который шел вдоль ряда камер, приказывая заключенным укладываться спать. Очень скоро погасят лампы, и он окажется заперт в этой тесной камере на десять часов. Вместе с Билли – и призраками.

– Прошлой ночью, – сказал он, опасаясь без подготовки заговаривать о том, что видел и слышал, но еще больше опасаясь очередной ночи на окраине города, в одиночестве и темноте. – Прошлой ночью я видел…

Он осекся. Почему он не может подобрать слова?

– Видел…

– Что ты видел? – переспросил мальчишка; его лицо было непроницаемо, все признаки беспокойства уже исчезли. Возможно, он тоже услышал шаги надзирателя и знал, что ничего уже не сделать, пришествие ночи не отложить.

– Что ты видел? – настаивал Билли.

Клив вздохнул:

– Свою мать.

Парень выдал свое облегчение лишь блеклой улыбкой, проползшей по губам.

– Да. Я видел свою мать. Вот как тебя.

– И это тебя расстроило?

– Иногда сны так делают.

Надзиратель достиг камеры B.3.20.

– Отбой через две минуты, – сказал он, проходя мимо.

– Тебе надо принимать побольше таблеток, – посоветовал Билли, откладывая книгу и подходя к своей койке. – Тогда будет как у меня. Никаких снов.

Клив проиграл. Его, мастера блефа, переблефовал мальчишка, и теперь ему предстояло встретиться с последствиями лицом к лицу. Он лег, уставившись в потолок, считая секунды до того, как погасят свет, а внизу раздевался и забирался под одеяло Билли.

Еще было время, чтобы вскочить и позвать надзирателя; время, чтобы побиться башкой в дверь, пока кто-нибудь не прибежит. Но что он скажет в оправдание своей истерики? Что ему снятся кошмары? А кому они не снятся ? Что он боится темноты? А кто не боится ? Ему рассмеются в лицо и прикажут возвращаться в постель, и он останется без маскировки, а парень и его хозяин будут поджидать у стены. Такая тактика не принесет безопасности.

И молитва тоже. Он не соврал Билли, что разуверился в Боге, когда тщетно просил его сохранить жизнь отцу. Из такого божественного безразличия выковывается атеизм; веру Клива уже нельзя было разжечь заново, как бы велик ни оказался ужас.

Мысли об отце неизбежно привели к мыслям о детстве. Мало что еще могло захватить его разум настолько, чтобы он забыл о страхе. Когда свет наконец погас, перепуганный рассудок Клива нашел убежище в воспоминаниях. Биение сердца унялось; пальцы перестали дрожать, и наконец, совершенно не осознавая этого, он погрузился в сон.

То, что могло отвлечь его бодрствующий разум, подсознанию было недоступно. Стоило Кливу заснуть, как хорошие воспоминания померкли; картины детства ушли в прошлое, и стертые ноги привели его обратно в тот ужасный город.