Стивен Кинг - Самое необходимое

Мисс Два Имени... маленькая мисс Полли Фриско.

— Что?.. — Голос ее был глухим, но мозг — ясным и четким, словно она вовсе не спала, а пребывала в каком-то глубоком раздумье, почти трансе. Что-то ворочалось у нее в мозгу — что-то огромное, величиной с кашалота. Снаружи вспыхнула молния и сверкнула в небе, как яркая россыпь пурпурных искр.

Что, кто-то еще забыл, как тебя зовут?.. Похоже, что забыл.

Она потянулась к ночному столику и зажгла лампу. Рядом с телефонным аппаратом «Принцесса» — аппаратом с увеличенными наборными кнопками, в которых она больше не нуждалась, лежал конверт — тот самый конверт, который она нашла среди кипы другой почты, когда вернулась домой сегодня днем. Прочитав тогда письмо, она снова сложила его и засунула обратно в конверт.

Ей казалось, что откуда-то из темноты, в паузах между раскатами грома до нее доносятся крики людей. Полли не обратила на них внимания; она думала про кукушек, кладущих яйца в чужие гнезда, пока их хозяева отсутствуют. Разве приемная мать, возвратившись в гнездо, замечает, что туда подложили что-то? Конечно же, нет; она принимает яйцо за свое. Точно так же как Полли приняла это проклятое письмо, потому что оно валялось среди двух каталогов и программы кабельного ТВ Западного Мэна.

Она просто приняла его за свое, но... ведь кто угодно мог бросить письмо в прорезь для почты, разве не так?

— Мисс Два Имени, — пробормотала она смущенно. — Маленькая мисс Полли Фриско, в этом-то все и дело, верно? — Именно это вспомнило ее подсознание и воссоздало тетушку Эвви, чтобы она произнесла это. Ведь она и была мисс Полли Фриско.

Когда-то давным-давно она была ею.

Она потянулась за конвертом.

«Нет! — сказал ей голос, и это был голос, который она прекрасно знала. — Не трогай его, Полли, — не трогай, если понимаешь, что тебе нужно, а что — нет!»

Боль, темная и крепкая, как настоявшийся за целый день кофе, глубоко вонзилась в ее руки.

«Это не может заставить твою боль исчезнуть, но... это может вызвать эффект перехода».

Та самая мысль, размером с кашалота, выплывала на поверхность. Голос мистера Гонта не мог остановить ее; ее вообще ничто не могло остановить.

«ТЫ можешь остановить это, Полли, — сказал мистер Гонт. — Поверь мне, ты ДОЛЖНА».

Ее рука отдернулась, так и не коснувшись письма. Ладонь потянулась к азке и сомкнулась вокруг медальона в защитный кулачок. Она почувствовала, как что-то шевелится внутри — что-то согретое ее теплом неистово царапалось внутри серебряного амулета, и это наполнило ее отвращением, заставило испытать резь в желудке, словно кишки стали разлагаться и гнить.

Она выпустила амулет и снова потянулась к письму.

«Последнее предупреждение, Полли!» — сказал ей голос мистера Гонта.

«Да, — ответил голос тетушки Эвви. — Я думаю, он говорит правду, Триша. Он всегда так ублажал дам, тешащих свою гордыню, но знаешь что? Я не думаю, что от него может быть какой-то прок тем, кто решает плюнуть на нее в конце концов. И, я полагаю, пришло время для тебя решить раз и навсегда, как тебя зовут НА САМОМ ДЕЛЕ».

Она взяла конверт, не обращая внимания на предупреждающий толчок боли в руках, и взглянула на аккуратно напечатанный адрес. Письмо — письмо-улика, ксерокопия ее стыда — было адресовано «миссис Патриции Чалмерз».

— Нет, — прошептала она. — Неправильно. Неправильное имя. — Ее рука медленно, с силой сжалась, комкая письмо. Тупая боль отозвалась в кулаке, но Полли даже не заметила ее. — Я всегда была Полли в Сан-Франциско — для всех я там была Полли, даже для отдела детских пособий!

Это был один из способов порвать с каждой частичкой прежней жизни, которая, по ее разумению, так больно ранила ее, и никогда, даже в самые темные ночи, она не позволяла себе задуматься о том, что эти раны она нанесла себе сама. В Сан-Франциско не было ни Триши, ни Патриции — только Полли. Она заполнила все три заявления на ПДН и подписалась — Полли Чалмерз, даже без второго инициала.

Если бы Алан и впрямь написал чиновникам в отдел детских пособий Сан-Франциско, он, вероятно, мог указать ее имя как Патриция, но разве все поиски в старых делах не закончились бы тогда впустую? Ну, конечно же. Даже адреса бы не совпали, потому что тот адрес, который она напечатала в графе «МЕСТО ПОСЛЕДНЕГО ПРОЖИВАНИЯ» много лет назад, был адресом ее родителей — в другом конце города.

Но что, если Алан дал им оба имени? И Полли, и Патриция? Ну и что с того? Она хорошо знала, как работают бюрократы в правительственных учреждениях — для них было совершенно не важно, какое имя или имена назвал Алан; ответное письмо пришло бы по тому адресу и на то имя, которые были указаны у них в анкетах. У Полли была одна подруга в Оксфорде, и вся корреспонденция из Мэнского университета приходила ей на ее девичью фамилию, хотя она уже лет двадцать как была замужем.

Этот же конверт пришел, адресованный Патриции Чалмерз, а не Полли Чалмерз, а кто в Касл-Роке назвал ее — только сегодня — Патрицией?

Тот же, кто знал, что Нетти Кобб на самом деле звали Нетицией. Ее добрый друг, Лиланд Гонт.

«Все это насчет имен — довольно интересно, — неожиданно произнесла тетушка Эвви. — Но на самом деле это все не главное. Главное — мужчина, твой мужчина. Он ведь твой, не так ли? Даже сейчас. И ты знаешь, что он никогда бы не стал вынюхивать за твоей спиной, как утверждалось в этом письме. Не важно, какое имя там стоит и как убедительно все это может выглядеть... ты-то ЗНАЕШЬ это, верно?»

— Да, — прошептала она. — Я знаю его .

Она что, и вправду поверила в это? Или просто отбросила все свои сомнения насчет этого абсурдного, невероятного письма, потому что боялась — была просто в ужасе, — что Алан увидит мерзкую сущность азки и заставит ее сделать выбор между ним и амулетом?

— О нет, так было бы слишком просто, — прошептала она. — Я все-таки поверила. Пусть только на полдня, но поверила. О Господи... Господи Иисусе, что же я наделала?

Она с гадливостью, какая бывает у женщины, внезапно поймавшей себя на том, что держит в руке дохлую крысу, швырнула смятый конверт на пол.

«Я так и не сказала ему, на что обозлилась; не дала ни единого шанса объяснить что-то; я просто... просто поверила в это. Почему? Ради всего святого — почему?»

Конечно, она знала ответ. Это был внезапный приступ стыда и страха — страха перед тем, что ее ложь относительно причины смерти Келтона была раскрыта, что страдания прежних лет, проведенных в Сан-Франциско, стали известны, что будет пережевываться доля ее вины в смерти маленького ребенка и... как раз тем единственным человеком на свете, чьим уважением она дорожила и чье хорошее мнение о себе было ей так необходимо.

Но это было еще не все. И это было даже не главное. Главным была ее гордость — израненная, яростная, болезненная, гадкая и злобная гордость. Гордость — та монетка, без которой ее кошелек стал бы совсем пустым. Она поверила, потому что ее обуревал стыд — стыд, порожденный гордостью.