Трейси Вульфф - Жажда

– Когда она вернется, Фостер?

– Не зн…

– Не говори мне этого опять. Не говори, что ты не знаешь, мать твою. – Я поворачиваюсь к библиотекарше и преподавателю биологии древних существ, которые сидят перед письменным столом директора школы, и громко заявляю: – Разве вы не должны разобраться в том, что здесь происходит, черт вас возьми? Какой смысл было ставить вас во главе этой школы, если никто не способен ответить на простой вопрос?

– Это отнюдь не простой вопрос, Джексон. – Директор школы щиплет себя за переносицу.

– Да нет же, простой. Только что Грейс была в моих объятиях, блокируя нападение Хадсона… – Мое горло сжимается при мысли о тех отчаянных, безумных мгновениях. О том, как она попыталась оттащить меня, а когда из этого ничего не вышло, бросилась между…

Я выбрасываю эту мысль из головы прежде, чем она сорвет с рельсов и меня, и весь этот разговор. Потому что, если я буду думать об этом сейчас, если буду думать о том, что она сделала… Земля под моими ногами дрожит, черт бы ее побрал. Единственное, что не дает мне стереть с лица земли всю эту чертову школу, – это сознание того, что этим я могу навредить Грейс.

Я делаю глубокий вдох и продолжаю:

– Только что она была здесь, со мной. А теперь Грейс… Грейс… – Я не могу это сказать. Не могу сказать, что она ушла, потому что, если я скажу это вслух, я уже не смогу взять эти слова обратно.

Если я скажу это вслух, то это станет правдой.

– Она была здесь, Фостер, – повторяю я. – Теплая, живая. А потом она… – Земля дрожит опять, и на сей раз я даже не пытаюсь ее сдержать.

Вместо этого я иду в угол, где стоит то, что осталось от Грейс, моей Грейс.

– Почему она не может просто взять и вернуться? – в который раз вопрошаю я. – Почему вы не можете заставить ее вернуться?

– Я знаю, как тебе тяжело, Джексон, – впервые вступает в разговор доктор Веракрус. – Нам тоже тяжело. Но мы не видели такого уже тысячу лет. Нам нужно время, чтобы понять, что пошло не так.

– У вас было четыре дня! Четыре дня. И вы не можете сказать мне ничего лучше! Как же я сумею достучаться до нее, если вы даже не можете сказать мне, что не так?

– Думаю, тебе придется принять, что ты не можешь достучаться до нее, – говорит Фостер, и сейчас я впервые замечаю, что вид и голос у него почти такие же грустные, как и у меня. – Думаю, нам придется признать, что она не вернется, пока не захочет этого сама.

– Я этому не верю, – хрипло отвечаю я, сжав руки в кулаки, чтобы не сорваться совсем. – Грейс не бросила бы меня вот так по доброй воле. Она бы не оставила меня.

– Все, что я прочла за последние четыре дня, говорит о том, что она может вернуться самостоятельно, – произносит Амка. – А раз так, то есть только два возможных варианта.

– Не говори этого, – предостерегаю ее я.

– Джексон…

– Я серьезно, Фостер. Не говори этого, мать твою. Грейс не умерла. Она не могла умереть.

Потому что, если это так, я не смогу не сломаться.

Не смогу удержаться от того, чтобы не смести эту чертову школу с лица земли. И если она сейчас во власти Хадсона… Если он делает ей больно… от одной мысли о том, на что он способен… и что ей, возможно, приходится терпеть… меня мороз продирает по спине. Если он причинил ей вред, я найду его. А затем подожгу, чтобы посмотреть, как он будет гореть.

– Она не умерла, – повторяю я им опять, глядя в ее прекрасное лицо. Ее глаза закрыты, как в ту последнюю секунду в коридоре, но это неважно. Мне нет нужды видеть ее глаза, чтобы знать, что она чувствует ко мне, – это ясно написано на лице. Она любит меня почти так же сильно, как я люблю ее.

– Если она не умерла – а я согласен с тобой, что это не так, – говорит доктор Веракрус, – то остается только одно объяснение: она сама решила не возвращаться.

– Вы не знаете это наверняка. Она могла попасть в ловушку, застрять…

– Мы знаем наверняка, – твердо напоминает мне Амка. – В своем каменном обличье горгульи не могут застрять. Если они не возвращаются в свою человеческую ипостась, значит, они этого не хотят.

– Это неправда. Хадсон что-то делает с ней. Он…

– Джексон, – прерывает меня голос Фостера, – неужели ты в самом деле думаешь, что Грейс вернула бы себе человеческое обличье, если бы считала, что это поставит Кэтмир под удар? – Директор школы смотрит на меня, и глаза его одновременно печальны и суровы. Как же мне не хочется, чтобы он сказал то, что думает, что думаем мы все. – Или поставит под удар тебя?

Меня пронзает боль, она сокрушает, опустошает меня. Я почти не могу думать, почти не могу дышать из-за мучительного сознания, что он прав. Что Грейс, возможно, страдает сейчас, в эту самую минуту, чтобы спасти меня.

Я рассказал ей про Хадсона, рассказал ей про мою мать. Она знает – необходимость убить его почти уничтожила меня. И если ее возвращение будет означать, что вернется и Хадсон и мне придется убить моего брать опять, то Грейс ни за что не станет этого делать. Она ни за что не допустит, чтобы я пережил это еще раз.

– Она спасает меня, да? – шепчу я так тихо, что едва слышу это сам.

Но Фостер слышит меня и кладет руку на мое плечо:

– Да, возможно, так оно и есть.

Не возможно, а точно. Потому что Грейс любит меня. Два раза она уже спасала меня. И я не сомневаюсь, что она останется запертой в камне столько, сколько будет нужно. Она останется запертой в камне столько, сколько понадобится для того, чтобы уберечь тех, кто ей дорог.

Она останется запертой в камне навсегда, если это нужно для того, чтобы спасти меня опять.

Когда это доходит до меня, мое сердце начинает бешено биться, руки трясутся, дыхание становится прерывистым, и мне едва удается удержаться на ногах.

Я не могу этого допустить. Я с таким трудом прожил эти четыре дня без нее. Прожить без нее вечность я не смогу.

На мгновение я позволяю себе вспомнить все мелочи, которые я так люблю в моей Грейс. Не обращая внимания на то, что каждое такое воспоминание надламывает меня еще больше.

Я вспоминаю, каким нежным становится ее взгляд, когда она касается меня.

Как суживаются ее глаза, когда она собирается призваться меня к ответу.

Как она смеется, когда выдает одну из этих своих ужасных шуток.

– Почему экзаменаторы не пускают за руль тупиц?

– Потому что машине не нужен еще один тормоз.

Это был плохой каламбур. Черт возьми, они все были плохими, но это было неважно, когда она хихикала, глядя на меня, такая гордая собой.

Как же мне ее недостает.

Недостает исходящего от нее аромата сахарных печений и клубники.