Стивен Джонс - Только хорошие индейцы [litres]

Ни одной электрической лампы на многие мили вокруг, куда ни глянь. Но он и рад, что сейчас не двести лет назад. Двести лет назад в кабине его грузовика не было бы бутылок с холодным пивом.

Когда Гейб отрывается от стула, чтобы добраться до холодного-прехолодного пива, он хватает рубашку Касса и прижимает ее к промежности на тот случай, если Джо сейчас выскочит из-за автомобиля Виктора.

Кстати.

– Эй, костровой! – зовет Гейб, вертя головой во все стороны.

Никого.

– Хм, – хмыкает он и наконец останавливает взгляд на сортире позади прицепа, видит внутри желтый свет фонаря и кивает.

Виктор там, в той будке.

Гейб ухмыляется, дескать, кому какое дело? Он отталкивается от бока патрульной машины, на которую почему-то опять наткнулся.

Здесь так прохладно. Так замечательно. Самое лучшее ощущение на свете – скрипящий под подошвами его ног снег.

Подойдя к грузовику, он протягивает руку в открытое окно со стороны пассажира, открывает сумку-холодильник, и его рука опускается в воду, которая раньше была льдом. В ней даже еще плавают кусочки льда.

Он достает пиво для себя, трет холодной бутылкой все лицо, грудь, плечи.

Его восхищает шипение, которое бутылка издает, когда он ее открывает, из нее поднимается струйка тумана, обещая несказанное блаженство.

– Я о тебе думал, – шепчет Гейб в горлышко бутылки и поднимает ее к губам, он старается пить медленно, чтобы его не стошнило.

Пока Гейб пьет, он мочится с помощью левой руки. Касс всегда просит не мочиться слишком близко от прицепа, или отходить подальше к деревьям, или пользоваться сортиром, не то тут все пропахнет желтой мочой, если все будут поливать ею участок, но ему наплевать. Все равно в сортире сидит Виктор, а Гейб не может ждать.

Жидкость внутрь, жидкость наружу.

В конце концов, задохнувшись, он прерывает долгий поцелуй с пивом, вытирает губы рубашкой Касса и – упс! – бросает взгляд вниз, на то, куда он мочится.

Это одна из собак.

Он отводит струю в сторону, стряхивает конец и не застегивает молнию, потому что застегивать нечего.

Он смотрит в сторону прицепа, где горят все лампы. На сортир, присевший над глубокой ямой. На автомобиль Виктора, из которого несется в ночь громкий барабанный бой.

И на собаку.

Это одна из двух собак, не Левша, а… Танцовщица. Да, Танцовщица, мертвая, мертвая, совсем мертвая собака.

Гейб осторожно приседает и трогает спутанную шерсть собаки.

– Что с тобой произошло, малышка? – говорит он, гладя собачье бедро.

Ее кишки выпирают из-под кожи одной из задних лап. Гейб раньше видел такое у собак, которые попали под машину.

Но эту собаку словно… затоптали?

Ее грудная клетка тоже раздавлена, и так как не осталось места для легких, сердца и печени, большая их часть выплеснулась из пасти и образовала нечто похожее на один плотный сгусток. Язык вывалился наружу, но еще не распух.

– Какого черта? – говорит Гейб, встает, смотрит в темноту, а не назад, где ты стоишь по другую сторону от грузовика. Если бы он только обернулся, бросил взгляд в окно со стороны пассажирского сиденья, сквозь кабину, то увидел бы, как ты наблюдаешь за ним со стороны водителя.

Ты уставилась на него гневным взглядом, твои руки с пятью пальцами сжаты в кулаки.

Но он не смотрит. И не посмотрит. Всю жизнь он смотрел не туда.

Почему сегодня ночью должно быть иначе?

– Касс, – произносит он, будто пробует выговорить, – думаю, одна из твоих лошадей вырвалась из загона, парень. И ей не нравятся твои собаки.

Он осторожно огибает собаку, идет дальше в темноту.

Другие собаки лежат на два шага дальше.

Медведица мертва, но Левша все еще борется.

– Черт, – говорит Гейб, опускаясь на одно колено.

Левша скулит.

– Черт, черт, черт, – произносит Гейб и ставит бутылку пива в снег, держит ее там секунду, чтобы удостовериться, что можно ее отпустить и она не упадет.

Правой рукой он шарит вокруг в поисках камня, находит подходящий тяжелый камень, потом левой рукой нащупывает голову собаки.

Теперь она мертва.

Он кладет камень на место и садится на колени.

Потом поднимается без пива, без рубашки. Когда он оглядывается на свой грузовик, там никого нет, в туннеле света из окон. Шагая обратно, он убирает волосы с глаз и размазывает кровь по всему лицу.

Тот камень, которым он воспользовался или хотел воспользоваться, – это тот же камень, который использовала ты.

Это почти забавно.

Вернувшись к грузовику, он хватает тряпку из-под сиденья, вытирает руки и лицо, потом другой рукой достает еще одну бутылку пива, выпивает ее залпом и, повернувшись, разбегается и забрасывает ее так далеко в темноту, как только может.

Она приземляется только спустя несколько долгих секунд и не разбивается, а только звякает.

Кассу это не понравится . Кому понравится, когда погибают сразу все его собаки? Но ведь Гейб невиновен. И если… если он уйдет сразу же после потения, то ему даже не придется в этом участвовать.

– Тебя даже никогда здесь не было, – говорит он себе, оглядываясь вокруг: вдруг Джо стоит у него за спиной и подслушивает?

Почему он вообще об этом думает?

– Становишься нервным на старости лет, – бормочет он и вытаскивает через окно холодильник со все еще прохладной водой.

Она будет получше, чем вода из бака Касса. И им лучше найти что-то получше, чем ее черпать.

Гейб плюхает холодильник на капот, открывает дверцу со стороны пассажира и копается под сиденьем, подняв глаза вверх, чтобы увеличить чувствительность пальцев. В конце концов он находит старый металлический термос. Отвинчивает крышку, бросает на пол кабины, потом сильно дует в термос, уже отвернув лицо в сторону.

Внутри нет никаких мышиных скелетов или панцирей жуков.

Он переворачивает термос вверх дном, стучит им по переднему колесу, чтобы вытряхнуть нечто застрявшее там, и когда ничего не вываливается – там ведь могло быть просто кофе, – он сует в рот его тонкий край и так несет, а холодильник прижимает к себе обеими руками, словно самый большой, самый квадратный, самый освежающий фиговый лист.

Он, как настоящий герой, принесет им воды с кубиками льда. А мертвые собаки на снегу? С ними пока ничего не произошло, они даже не реальны.

На обратном пути к потельне он громко поет по-индейски вместе с певцами, шагая в такт барабанному бою.

Натан вспоминает одну дурацкую летнюю программу, несколько лет назад, когда всем десятилетним школьникам полагалось изучать традиции. Он тогда носил три косы, и его все еще готовили к тому, чтобы он стал стопроцентным индейцем. До того, как он начал становиться тем, кем был в действительности.