Йон Линдквист - Движение. Место второе

Когда я пришел в кухню, Эльса сидела под вытяжкой, держа в руках сигарету «Гула бленд». Выпустила изо рта струйку дыма, тщательно стараясь направить ее в вытяжку.

– Вы курите? – задал я глупый вопрос.

Эльса пожала плечами:

– Не курила 40 лет. Но теперь опять курю.

Я оглядел кухню. Это была типичная кухня пятидесятых годов, которую нет смысла описывать. В желтом цвете, все потертое, но чистое. Сел на деревянный стул за кухонным столом, столешницу которого украшала еще одна кружевная скатерть.

Эльса с наслаждением затянулась сигаретой и вздохнула.

– Я живу для других, – сказала она. – Всю свою жизнь. Сначала для мужа. Потом для детей. Потом для внуков.

Эльса стряхнула небольшую горстку пепла с сигареты в чистую пепельницу. Я догадался, что она курит немного. Во-первых, это приносило ей истинное наслаждение, а во-вторых, квартира совсем не была прокурена. Возможно, она приберегала курение для особых случаев. Был ли этот случай особым?

– Знаешь, почему я раньше так поступала?

Я воспринял вопрос как риторический и просто покачал головой в ответ. Обратил внимание, что она сказала «раньше поступала», а не «поступаю», как будто это было что-то такое, с чем теперь покончено.

– Потому что думала, что меня ждет вознаграждение.

– Как это?

– Ну, не такое вознаграждение. Ни материальный предмет, ни что-то там на небесах, ни что-то, что можно потрогать. Удовлетворение. Когда в какой-то момент своей жизни можешь почувствовать: я делаю все, что могу, и нахожусь там, где должна быть. Понимаешь?

– Думаю, да.

– Да, наверное, думаешь, что понимаешь. А может, и на самом деле. Понимаешь. Но ты вряд ли можешь представить, что можно потратить всю свою жизнь на тоску по этой гармонии. По чувству завершенности. Сидеть в кресле, окруженной внуками, у них в глазах отражаются рождественские свечи, и они говорят: «Бабушка, бабушка»…

Эльса сделала последнюю зятяжку, затушила сигарету и проверила, что она точно не горит, прежде чем отключила вытяжку.

– …Но все оказалось не то. Это было что-то другое.

– А как можно это узнать?

Эльса взяла окурок и бросила его в мусорную корзину, потом сполоснула пепельницу в раковине, перевернула и положила сушиться на кухонное полотенце. Стоя ко мне спиной, проговорила:

– Хороший вопрос.

Повернулась, и в первый раз я увидел ее растерянной, как будто вопрос действительно заставил ее задуматься. Наконец она сказала:

– Мы думаем, что хотим что-то обрести, но на самом деле это не то, что мы хотим обрести. Как выясняется.

– Когда?

– Когда начинаешь… общаться с тем, что в той комнате.

– А что там такое?

– Не могу описать. Это нужно ощутить.

Она открыла шкафчик над вытяжкой, вытащила железную банку из-под какао, открыла крышку и достала ключ от навесного замка, привязанный к красной ленточке. В последний раз бросила на меня долгий взгляд и скомандовала:

– Давай. Пошли.

Теперь, когда я приближаюсь к мрачной сердцевине своего повествования, я чувствую неуверенность. Все так, как сказала Эльса. Это нельзя описать, это можно только ощутить. И все равно придется описать это как можно лучше теми словами, которые есть у меня в распоряжении. Весь мой творческий путь писателя произведений в жанре ужасов берет начало в двух местах: в шалаше в лесу и в душевой на улице Лунтмакаргатан. Все, что я позднее сочинил, это проекции и искаженные изображения того, с чем я столкнулся в этих двух местах, и теперь с некоторым трепетом берусь за невыполнимую задачу это описать.

Я попробую, и у меня опять не получится, но, надеюсь, в этот раз не получится уже лучше.

Вслед за Эльсой я спустился по лестнице и вышел во двор. Все это время не отводил глаз от ключа на красной ленточке, который качался в руке у Эльсы. Когда мы шли по пожарной лестнице и прошли мимо моего окна, Эльса махнула головой в его сторону и спросила:

– Как у тебя там?

– Темно.

Больше мы ни о чем не говорили, пока не оказались в прачечной и пока Эльса не зажгла флуоресцентную лампочку в потолке. С известной торжественностью она протянула мне ключ и сказала:

– Вот, пожалуйста. Можешь потом сделать копию. Если захочешь продолжить.

– Что продолжить?

– Общаться. Как было сказано. С самим собой.

Я подошел к душевой и вставил ключ в замочную скважину. Перед тем как открыть дверь, задал вопрос, который должен был задать, как бы трусливо это ни выглядело:

– Это опасно?

Эльса пожала плечами.

– Наверняка может оказаться опасным. Зависит от тебя. – Она села на единственный стул и сказала: – Я подожду здесь. Если хочешь, можешь закрыться.

Я повернул ключ, снял накладки и подвесил открытый замок за дужку. Когда взялся за ручку, Эльса добавила:

– Ты должен дать этому крови. Ты сам решаешь, сколько, но я советую начать с небольшого количества. Внутри есть нож.

– Вы тоже отдаете… кровь?

Эльса закатала рукав блузки. Ее рука была как рука у подростка со склонностью к самоповреждению. Множество свежих и затянувшихся ран покрывало ее морщинистую руку. Перед глазами встала картина семилетней давности. Ребенок в шалаше, который закатал рукав куртки. Кровь. Вжих, вжих. Боль. Эльса слабо улыбнулась и сказала:

– Бесплатно ничего не бывает, а как ты думал?

Я открыл дверь, и в голове быстро промелькнули мысли о СПИДе. Но я был слишком занят тем, что увижу, чтобы позволить им разрастись до размеров страха. Устыдившись, что спросил об опасности, я без колебаний вошел в темное помещение, одним движением закрыл за собой дверь и включил свет.

Помещение по-прежнему освещалось лампочкой без плафона, но она светила ярче, чем раньше. Единственными предметами, которым требовалось освещение, были ванна и табуретка. На табуретке лежало чистое кухонное полотенце и десертный нож. Я сделал шаг вперед и заглянул внутрь ванны.

Оно было тут. Иное. Оттуда, где я стоял, казалось, что ванна наполовину наполнена угольно-черной краской. Это было все. Я посмотрел на трещину в потолке. Оно протиснулось сквозь трещину, оно упало в ванну и теперь лежало там. Вот как. Я переложил полотенце и нож на пол, сел на табурет и стал смотреть на блестящую черную поверхность. Не могу отрицать, что был разочарован. Когда вдоволь насмотрелся на эту ничего не значащую субстанцию, вытянул руку и погрузил в нее кончики пальцев.

Черная субстанция была по консистенции плотнее краски. Рискуя вызвать смех своей ассоциацией, я должен сказать, что она была похожа на лизуна, желеобразную массу в пластиковых банках – в ней можно испачкаться, но она не прилипает к коже. Она прилипчивая и текучая одновременно. Когда я вытащил пальцы, на них не осталось следов того, что было в ванне. Вот оно как. Такое количество лизуна, без сомнения, впечатляло, но не так я себе это представлял.