Дин Кунц - Краем глаза

– Вы будете есть сыр?

– Возможно.

– Вы будете есть курицу?

– Почему тебя волнует, что мы будем есть?

– Я бы тоже поела сыру.

– Я попрошу миссис Орнуолл сделать тебе, если ты захочешь, сэндвич с сыром.

– Посмотри на наши тени. Они то впереди, то сзади.

– Потому что мы проходим мимо фонарей.

– Должно быть, они очень грязные.

– Фонари?

– Наши тени. Они всегда на земле.

– Я уверена, что они очень грязные.

– Тогда куда уходит чернота?

– Какая чернота?

– Черное небо. Утром. Куда оно уходит, мама?

– Не имею понятия.

– Я думала, ты знаешь все.

– Раньше знала. – Целестина вздохнула. – А сейчас у меня совсем плохо с головой.

– Поешь сыра.

– Вроде бы с сыром мы все решили.

– Сыр полезен для мозга.

– Сыр? Кто тебе это сказал?

– Сырный дядя в телевизоре.

– Нельзя верить всему, что ты видишь в телевизоре, сладенькая.

– Капитан Кенгуру [67] Капитан Кенгуру – персонаж-ведущий одноименной телепрограммы для детей (1955–1975), добрый, симпатичный старик с густыми седыми усами, в джинсовом комбинезоне и кепке. Его роль бессменно исполнял актер Боб Кишан. не лжет.

– Нет, не лжет. Но капитан Кенгуру – не сырный дядя.

До дома Уолли оставалось еще полквартала. Он стоял на тротуаре, болтал с водителем такси. Заказанная машина уже прибыла.

– Давай поспешим, сладенькая.

– Они знают друг друга?

– Дядя Уолли и таксист? Не думаю.

– Нет. Капитан Кенгуру и сырный дядя.

– Скорее всего.

– Тогда капитан должен попросить его не лгать.

– Я уверена, что попросит.

– А какая еда полезна для мозга?

– Наверное, рыба. Ты не забудешь помолиться перед сном?

– Я всегда молюсь.

– Не забудешь попросить Бога, чтобы Он благословил меня, дядю Уолли, бабушку и дедушку…

– Я помолюсь и за сырного дядю.

– Дельная мысль.

– Вы будете есть хлеб?

– Обязательно.

– Положите на него рыбу.

Улыбаясь, Уолли протянул руки. Ангел побежала к нему, он подхватил ее, закружил в воздухе.

– Ты выглядишь как перчик чили.

– Сырный человек – ужасный лгун, – объявила она.

Целестина протянула сумку Уолли:

– Куклы, карандаши и ее зубная щетка.

– Какая очаровательная юная леди! – воскликнул таксист, глядя на Ангел.

– Бог не хотел сделать меня собакой, – сообщила ему девочка.

– Почему ты так решила?

– Он не сделал меня косматой.

– Поцелуй меня, сладенькая. – Целестина присела рядом с дочерью, и та громко чмокнула ее в щеку. – Кто тебе будет сниться сегодня?

– Ты, – ответила Ангел, которой иногда снились кошмары.

– И какие ты будешь видеть сны?

– Только хорошие.

– А что будет, если этот глупый страшила посмеет забрести в твой сон?

– Ты дашь ему пинка под волосатую задницу.

– Совершенно верно.

– Лучше поторопись, – посоветовал Уолли, целуя поднявшуюся Целестину во вторую щеку.

Вернисаж продолжался с шести вечера до половины девятого. Успеть к началу она могла только в том случае, если ангелы-хранители устроили бы ей «зеленую волну».

– Этот господин говорит, что вы – звезда сегодняшнего шоу, – сказал таксист, когда они тронулись с места и влились в транспортный поток.

Целестина оглянулась, чтобы посмотреть на Уолли и Ангел, которые махали ей вслед руками.

– Похоже на то.

– У художников говорят: «Сломай ногу». [68] «Сломай ногу» – традиционное пожелание удачи театральному актеру перед выходом на сцену. Выражение «Удачи тебе» считается дурной приметой.

– Почему нет?

– Тогда сломай ногу!

– Спасибо вам.

Такси повернуло за угол. Уолли и Ангел исчезли из виду.

Повернувшись лицом вперед, Целестина вдруг радостно рассмеялась.

Таксист глянул на нее в зеркало заднего обзора:

– Настроение отличное? Ваша первая большая выставка?

– Да, но дело не в этом. Я подумала о том, что сказала моя маленькая девочка.

И Целестина вновь захихикала. В итоге ей пришлось доставать из сумочки бумажную салфетку, чтобы высморкаться и вытереть слезы.

– Мне показалось, она удивительный ребенок.

– Я тоже так думаю. Она для меня – все. Я говорю ей, что она – луна и звезды. Наверное, я ужасно ее балую.

– Нет. Любовь не портит детей.

Господи, как же она любила свою сладенькую, свою маленькую «М&М». Три года пролетели как один миг, и, хотя прожила она их в бешеном ритме, в каждом дне ей не хватало нескольких часов, на искусство она тратила меньше времени, чем ей хотелось, на личную жизнь времени не оставалось вовсе, она не променяла бы материнство на все богатство мира, ни на что… разве только… на возвращение Фими. Ангел была для нее солнцем, звездами и всеми кометами, бороздящими бесконечную Вселенную, неугасимым светом.

Без помощи Уолли – и не только с квартирой, он отдавал ей и время, и любовь – она, наверное, не справилась бы.

Целестина часто думала о его жене и близнецах, Ровене, Дэнни и Гарри, погибших в авиакатастрофе шесть лет тому назад, и иногда ощущала острое чувство утраты, словно они были членами ее семьи. Она скорбела об их смерти, как скорбел Уолли, и пусть эта мысль и была кощунственной, задавалась вопросом: почему Бог поступил так жестоко, разрушив эту прекрасную семью? Ровена, Дэнни и Гарри пересекли воды страдания и жили теперь в царстве Божьем, где в будущем лежал день, который принес им встречу с отцом и мужем. Но даже жизнь на небесах представлялась Целестине неадекватной компенсацией за многолетнюю земную разлуку с таким хорошим и добрым человеком, как Липскомб.

Целестина даже не соглашалась на всю ту помощь, какую он хотел ей оказать. Два года она работала по вечерам официанткой, продолжая учиться в академическом художественном колледже, и ушла с работы, лишь когда ее картины начали продаваться и выручка превысила жалованье и чаевые.

Поначалу Элен Гринбаум, хозяйка «Галереи Гринбаум», взяла три полотна и продала их в течение месяца. Взяла четыре новых, а потом еще три, потому что два из четырех очень быстро ушли. После того как коллекционеры приобрели десять картин Целестины, Элен включила ее в выставку, на которой свои работы показывали шесть молодых художников. И вот теперь Целестина ехала на свою первую персональную выставку.

Поступив в колледж, она надеялась, что ее в лучшем случае возьмут иллюстратором в журнал или в штат рекламного агентства. О карьере художника она могла только мечтать и теперь благодарила Господа за то, что ее мечта обернулась явью. В свои двадцать три года она многого достигла и не собиралась почивать на лаврах.

Иногда Целестина думала о том, как тесно переплетаются в жизни трагедия и радость. Печаль зачастую служила корнем будущей радости, в радости закладывалось семечко грядущей печали. Переплетения эти давали все новые и новые сочетания, которые могли служить основой для стольких сюжетов, что для перенесения их на холст не хватило бы и нескольких ее жизней. Она стремилась ухватить окружающий ее мир во всем его ужасе и красоте, но, похоже, пока на полотне отражалась лишь бледная тень того, что видели ее глаза.