Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

Прижав к ее нижней, изнаночной стороне ладонь, я невольно поежился: в тепле разогретого металла чувствовалась неприязнь.

– Вот мое подношение, – заговорил я на языке гор и лесов, известном даже городским лисам (а меня мать, лисица старых обычаев, как и подобает, растила в лесу). – Земля, и камень, и…

Тут Чон досадливо выругалась и отвлекла меня, хотя звонкое напряжение в воздухе подсказывало, что мелкие божества уже столпились вокруг, тянутся, тянутся к нам.

– Что стряслось? – спросил я.

– Без боя не обойтись, – пояснила Чон. – Пристегивайся.

Для этого панель из рук пришлось выпустить. Едва я успел разобраться с ремнями безопасности, оказавшимися гораздо сложнее автомобильных, панель лязгнула об пол: катафракт зарокотал, пробуждаясь к жизни. Мелкие божества придвинулись ближе, завыли, требуя дани – я, лис, прекрасно их слышал, пусть даже Чон ничего не замечала.

Разноцветные лампы вспыхнули, засияли в полную силу. Их свет покрыл глянцем сальные, слипшиеся волосы Чон, отразился в ее глазах, проложил длинные тени от крыльев носа к уголкам губ. Взвыли сервомоторы – я мог бы поклясться, что катафракт, пробуждаясь от сна, стонет, скрипит всем телом.

Склонившись, я подобрал с пола панель. Ее края больно впились в ладони.

– Много их? – спросил я, но тут же задумался, стоит ли отвлекать Чон от дела перед самым началом боя.

– Пятеро, – отвечала она. – Что бы ты там ни делал, заканчивай поскорей.

Покинув расщелину, в которой мы прятались, машина перешла на бег – в собственной, разумеется, версии. Желудок сжался в комок, ухнул куда-то вниз, но куда хуже тряски оказалось замирание сердца при каждом ударе тяжелой металлической ступни оземь: меня никак не оставляло ощущение, будто катафракт вот-вот провалится в землю по пояс. Пусть даже божества земли и камня смягчали удары, взяв на себя роль амортизирующих подушек, несоответствие ожиданий происходящему здорово нарушало гармонию мира (в моем, разумеется, понимании таковой).

Системы управления разразились звуками, которых я иначе, как «пронзительные», отрекомендовать не могу. Предоставив разбираться в их смысле Чон, я снова сосредоточился на мелких божествах. Судя по ряби, по коловращению воздуха в рубке, терпение божков подходило к концу: в конце концов, земля и камень в союзе с металлом, а металл, особенно призываемый на помощь оружию, тоже не отличается постоянством.

Волшебство на сей раз снабдило меня не ножом, не кинжалом, а шпилькой для волос. Вынув ее из прически, я кольнул острым концом ладонь и размазал набухшую каплю крови по рукояти джойстика.

– Помогите нам ноги отсюда унести, – сказал я мелким божествам.

Не слишком-то красноречиво, однако выдумывать что-либо лучшее было некогда.

Мир накренился набок, побледнел, потемнел, пошел трещинами. Кажется, Чон что-то сказала, но я ни слова не разобрал. Миг – и все вновь стало по-прежнему.

– Еще, – потребовали мелкие божества. Голоса их звучали, точно зловещий, сухой перестук трясущихся костей.

Я зашептал им сказки о том да о сем, по-прежнему – на языке гор и лесов, в котором нет иных слов, кроме воскрешения в памяти запаха опавшей хвои на заре осеннего утра, или жирного перегноя, взрыхленного земляными червями, или капель дождя, заполняющих оставленный в глине след. Я еще оставался лисом настолько, чтоб не забыть всего этого.

– Ну, что там твои хваленые боги? – с нетерпением спросила Чон.

Далекий звон колоколов услышала даже она. Музыка – одно из человеческих изобретений, пришедшихся мелким божкам по душе.

– Строят лабиринты, – ответил я. – Укрывают наш путь от чужих глаз. Пошли!

Бросив на меня жаркий, недоверчивый взгляд, Чон кивнула и двинула вперед рычаг, активирующий ходьбу. Катафракт затрясло. Экран системы целеуказания заморгал алым, в центре его возник хаотически движущийся силуэт – еще один катафракт. Чон нажала на спуск.

Я так и съежился: очередь из четырех снарядов, выпущенная из автоматической пушки, загрохотала, словно молот адского кузнеца о последнюю в мире наковальню. Мелкие божества одобрительно заворчали. Заставив себя снова взглянуть на экран прицела, я решил, что Чон промахнулась, но тут силуэт вражеского катафракта покачнулся и рухнул набок.

– Минус нога, – с мрачным удовлетворением пояснила Чон. – Ни к чему нам сейчас заботы о чести и боевом счете. Обезножим врага – и дальше себе побежим.

Нас самих тоже несколько раз зацепили. Да, сбить с толку приборы врага мелким божкам было по силам, но механическую начинку катафракта защищала только броня. От каждого попадания машина содрогалась так, что у меня не только лязгали зубы – тряска пробирала до мозга костей. По-моему, наш катафракт держался на ногах только каким-то чудом.

И, кстати, когда это я начал думать о нас, как о «нас»?

– Мы погибли, – невольно пробормотал я, когда что-то, насколько мне удалось понять из показаний приборов, ударило катафракт слева, в верхнюю часть торса, и рубка заходила ходуном.

Чон усмехнулась, беззаботно блеснула зубами.

– Не будь таким пессимистом, лис, – негромко сказала она. – Или ты о распределении повреждений ни разу в жизни не слышал?

– Каком распределении?

– После объясню. Если, конечно, нас…

Тут ее фразу прервал пронзительный писк.

– Ого! Нет, лучше сперва разобраться с этим.

– Много их там еще?

– Трое.

А изначально было пятеро. Выходит, второго подбитого я даже не заметил.

– Эх, хладагент на исходе, а то бы я…

Из того, что Чон пробормотала дальше, я не понял ни слова. В хаотическом хороводе моргающих ламп и шепотов мелких божков она разительно переменилась, засияла необычайной, завораживающей красотой, ничуть не похожей на великолепие тех цветов, что распускаются при дворе. То была красота безупречного оружия, каждой чертой своей служащая одной-единственной цели. Тут я и понял, что в самом деле погиб, только совсем по иной причине: романы с людьми никогда еще не доводили лис до добра. К тому же что я могу тут поделать? Уговорить ее бежать со мной в лес, а там кормить белками да кроликами? Ну нет. Помогу ей уйти от погони, а после отправлюсь своей дорогой.

Каждый новый сигнал тревоги, каждый новый удар, сотрясавший громаду машины, вгонял меня в дрожь, искусанный язык кровоточил. Я даже припомнить не мог, когда еще в жизни был так перепуган.

«Как же ты, матушка, была права, – подумалось мне. – Уж лучше скромная, тихая жизнь в лесах (хотя с тех времен, когда на земле еще не разрослись города со своими уродливыми небоскребами, они и поуменьшились), чем та неотвязная жажда, что погнала меня к людям, к их превосходным нарядам, к их восхитительным пирогам со сладкой бобовой пастой, к их играм в кости, в ют и в бадук!» Только теперь я окончательно осознал, как высока цена всех этих радостей: сколь они ни заманчивы, им неизбежно сопутствуют человеческие привязанности, человеческие неприязни – одним словом, все «прелести» человечьего сердца.