Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

Куда идти, Франсуазе известно: нужно всего лишь повторить путь, проделанный ею во сне, следовать улицами, пока не выйдешь на широкую площадь, миновать шесть источенных морем статуй, стерегущих вход во дворец, да пройти меж створок ворот, сорванных с петель натиском волн.

И вот они с Гаэтаном внутри, в коридорах дворца. Запах плесени становится нестерпимым, к горлу подкатывает тошнота. К этому запаху примешивается другой, не столь сильный, но словно бы пропитавший собой все вокруг – сладкий, назойливо-приторный, точно аромат давно выветрившихся духов.

Франсуаза знает, кому он принадлежит. Интересно, видела ли богиня их появление? Впрочем, конечно же – да. От ее безграничной власти ничто в Ис не ускользнет. Она – там, в самом сердце дворца, ждет, забавляется их нарастающим страхом, упивается их муками.

Нет. Об этом думать нельзя. Уж лучше сосредоточиться на песне, что звучит в голове и в утробе, на зловещем, вкрадчивом пении Ис, и не думать вообще ни о чем. Ни о чем…

Молча идут они извилистыми коридорами в глубины изъязвленного морской стихией дворца – по мху, по морской траве, по истлевшим остаткам ковров. И вот перед ними огромные створки последних дверей – но не деревянных, железных. На створках еще различимы чеканные изображения воинов и мореходов, хотя неумолимое море не пощадило и их.

Двери закрыты, затворены, причем очень и очень давно. Петель не разглядеть под водорослями и коркой ржавчины, створки перекосило… Франсуаза останавливается. Усталость, на которую она до сих пор не обращала внимания, пронизывает тело до мозга костей.

Гаэтан тоже замирает на месте, щупает ржавое железо, толкает раз, другой, но створки не поддаются.

– И что теперь? – растерянно мямлит он.

Песнь в голове крепнет, набирает силы, вытесняет собою все мысли – и вместе с тем увлекает Франсуазу прочь, в ту же укромную гавань вне времени, где она чертила знак на песке.

Там, в этом месте, затворенных дверей нет.

Франсуаза сует под мышку конверт с сонограммами, кладет ладони на створки, толкает… Глубоко в чреве города что-то глухо рокочет, будто рычит от боли, странным образом отдающейся в ее утробе, а створки дверей подаются и с громким скрипом распахиваются.

За дверьми поджидает гостей богиня.

Вновь тот же сон: полусгнившие кресла у изъеденных гнилью столов, тепло каменных плит под ногами. Богиня, сидящая в кресле на возвышении близ дальней стены, улыбается приближающейся Франсуазе.

– Что ж, ты храбра, – говорит она. – Храбра, но неразумна. Немногие отваживаются призывать Ис восстать из волн. – Обнаженные в новой улыбке, зубы богини переливаются перламутром. – А живыми отсюда выходят и вовсе считаные единицы.

С невероятной, немыслимой для человека быстротой богиня срывается с места, встает перед Гаэтаном, замершим без движения тремя ступенями ниже пустующего кресла.

– Но ты, я вижу, явилась с подарком.

За собственным голосом приходится тянуться в какую-то немыслимую, невообразимую даль.

– Он не для тебя.

– Я выбираю, кого пожелаю, и каждый мужчина в стенах Ис принадлежит мне, – отвечает богиня.

С этим она обходит Гаэтана кругом, небрежно поднимает кверху его подбородок – точно так же оглядывают выставленного на продажу раба. Внезапно в руке ее появляется маска – маска из черного шелка, подрагивающая, трепещущая, словно живая.

Да, эту легенду Гаэтан рассказывал тоже. На рассвете, когда богиня натешится вдоволь, маска сжимается, душит того, на кого надета, и новая жертва до поры унимает жажду ненасытной Аэс.

Ни секунды не мешкая, Франсуаза бросается к ней, выхватывает из рук богини маску, прежде чем ткань коснется лица Гаэтана. Холодная, скользкая, точно рыбья чешуя, маска накрепко липнет к пальцам, взбесившейся коброй бьется в ладони.

Холодный взгляд богини устремлен на нее. Во снах слепящее сияние ее глаз лишало Франсуазу дара речи, но теперь и у нее имеется сила – остатки волшебства, поднявшего Ис из морской глубины, и, хотя свет нестерпимо ярок, способности видеть она не лишена.

– Как смеешь ты, – шипит богиня, – ты, избранная мною среди всех смертных, дабы удостоиться великой чести…

– Не нужно мне этой чести, – медленно, но непреклонно обрывает ее Франсуаза.

Тем временем маска ползет вверх, спиралью вьется вокруг ладони. Сказать бы: «Не нужно мне твоего ребенка», – однако это неправда. В конце концов, Франсуаза не отказалась от малыша, сохранила его, ради него порвала со Стефаном…

– А того, что мне нужно, ты дать не в силах, – говорит она.

Богиня улыбается. Улыбается, но с места не сходит, держится в самом сердце своего города, под защитой собственной власти.

– Кто ты такая, чтобы судить, что я могу дать, а чего не могу?

Маска ползет по запястью. Освобожденные ею пальцы начинает покалывать, точно тугой шелк на время перекрыл ток крови в венах. О том, что случится, когда она доберется до горла, Франсуаза старается не задумываться, гонит страх прочь. А прогнав, как можно спокойнее подает богине конверт. При этом маска падать с руки даже не думает, по-прежнему неумолимо ползет вверх.

Но думать об этом нельзя. Рисуя знак на песке, Франсуаза прекрасно понимала, что ее ждет. Понимала, однако ж пошла на риск.

И потому ровно, тоном, лишенным какого-либо выражения, говорит богине:

– Вот. Это сделала ты.

Богиня таращится на конверт, будто стараясь понять, какой подвох может таиться внутри. Наконец, по-видимому, решив, что Франсуаза причинить ей вреда неспособна, она принимает конверт из ее рук, взвешивает на ладони, заглядывает внутрь.

По одной поднося сонограммы к свету, богиня всматривается в них и откладывает в сторону, на ступени, ведущие к возвышению.

И вот из конверта появляется последний листок – заключение, выданное радиологом.

В зале воцаряется тишина, как будто весь город затаил дух. Даже маска на руке Франсуазы замирает.

– Ложь, – говорит богиня.

Голос ее – точно щелчок бича, по лицу грозовыми тучами, гонимыми ветром, скользят зловещие тени.

Франсуаза спокойно (хотя на сердце – тревожнее некуда) пожимает плечами:

– Зачем мне тебя обманывать?

С этими словами она тянется к маске, пытается сдернуть ее с руки. Пальцы липнут к шелку, однако маска не поддается. Как и следовало ожидать.

– Ты хочешь исторгнуть мое дитя из утробы.

Франсуаза качает головой.

– Это я могла бы сделать гораздо, гораздо раньше. Но не сделала. Потому что… – Дальнейшее – слова разочарования и злости, которых она не в силах сдержать. – Потому что ребенок в самонадеянности той, кто его сотворила, не виноват.

– Ты смеешь меня осуждать?

Сияние богини становится ослепительно-ярким, маска сжимает плечо Франсуазы, руку пронзает острая боль – боль такой силы, что Франсуаза кусает губы, только бы не закричать. А вот одолеть всепоглощающего стремления зарыться в землю уже не может и падает на колени – а если б не оперлась на дрожащие руки, уткнулась бы носом в пол. Ей до2лжно покориться богине, ее великолепию, ее волшебству. Она, Франсуаза – ничто, ноль, ущербное лоно. Художница, из жадности переметнувшаяся в науку, инженер, променявший искусство на бессмысленные чертежи, предательница, воспользовавшаяся чувствами друга, чтоб затащить его в Ис.