Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

Франсуаза, тяжело дыша, откатывается от богини. В горле горчит от желчи, но сил нет даже срыгнуть. Кинжал наконец-то извлечен из кармана, но уже вряд ли понадобится.

Вряд ли…

Богиня шипит разъяренной кошкой, изворачивается, и копье выскальзывает из ее тела – легко, словно из воды. Прежде, чем Гаэтан успевает хоть что-нибудь сделать, она вскакивает, тянет руки к его лицу.

Копье с лязгом падает на пол. Сдерживая рвущийся с языка крик, Франсуаза бросается вперед. Грудь жжет огнем. Нет, не успеть… не успеть…

До цели всего три шага, но пальцы богини уже смыкаются на Гаэтановом горле. Выбора нет. Нет и не было.

И Франсуаза швыряет в богиню кинжал.

Дальнейшее кажется кадрами замедленного повтора: кинжал пролетает несколько пядей, отделяющих Франсуазу от спины богини, рукоять медленно поворачивается кверху, клинок косо вонзается в обнаженную белую кожу, и над раной жутким цветком распускается фонтанчик крови.

Богиня падает, увлекая за собой Гаэтана. Франсуаза, не в силах более сдерживаться, вскрикивает, и крик ее эхом скачет под высокими сводами тронного зала.

Все замирает. Долю секунды спустя обмякшее тело богини мешком валится вбок, а Гаэтан, дрожа всем телом, поднимается на ноги. На горле его набухают багровые полосы, дышит он тяжело, но в остальном все в порядке. Он жив.

– Франсуаза?

От облегчения у Франсуазы перехватывает дух. Тело богини у ног Гаэтана съеживается, ссыхается, рассыпается в прах – только кинжал, как ни в чем не бывало, неярко поблескивает на полу.

Переполняющая Франсуазу симфония набирает силу – лихорадочный стук ее сердца сливается с частым биением сердца ребенка. «Принцесса мертва, – шепчет ей чей-то голос. – Ис мертв. Кому же теперь занять трон Аэс?»

Шепот вновь переносит ее туда, в безвременье на берегу, к сияющему лунным светом знаку. Каждая улочка, каждый уголок Кер-Ис вычерчен на песке в мельчайших подробностях.

В центре города, во дворце – его сердце, но сердце Ис не бьется, как надлежит. Клапаны слишком узки, вены слишком тонки, и крови в них слишком мало – ей не очистить домов и улиц от гнили, не уберечь кости мертвых от моря, но и погибнуть городу она не дает.

Сердце Ис – сердце ее малыша. Затонувший город связан навек с младенцем, с наследником его трона.

Теперь у Франсуазы есть выбор. Можно попробовать привести сердце в порядок, расширить артерии, убыстрить ток крови. Быть может, в этом сумеет помочь Гаэтан – в конце концов, он же врач. Ну, а она с той же точностью, с которой работала над чертежами, может начертить для крови новые русла… и надеяться, что этого будет довольно.

Франсуазе безумно хочется, чтобы ребенок остался жив, чтобы пять месяцев беременности и потеря Стефана не обернулись ничем. Не обернулись жестокой шуткой богини, забывшей, что значит быть человеком.

Но улицы Ис устланы мертвыми костями, каменные мостовые кишат крабами и моллюсками, фрески на стенах заросли морской травой, а возвышение в центре города, в тронном зале дворца, прогнило до основания.

Вслушиваясь в биение крохотного сердечка, чувствуя то учащающийся, то слабеющий пульс крови в утробе, она с абсолютной уверенностью понимает: этого будет мало. Придется ей отступиться.

Как же не хочется, ах, как не хочется! Это же – все равно что склониться перед чужой волей. Неужто весь этот путь пройден зря?

Однако речь не о ней. Ни Ис, ни ребенку ей предложить нечего.

Смежив веки, Франсуаза вновь видит перед собою знак, начертанный на песке, и сердце в самой его середине.

Видит… и мысленно поднимает кинжал, и по самую рукоять вонзает клинок в центр знака.

Из самых глубин ее существа доносится пронзительный крик. В утробе змеями вьются щупальца боли. Знак на песке дрожит, искривляется и исчезает – сгорает, точно клочок бумаги в языках пламени.

Вернувшаяся в собственное тело, Франсуаза падает на колени, прижимает ладони к животу, будто это поможет сдержать боль… но боль, конечно же, не отступает.

Стены дворца вокруг содрогаются.

– Франсуаза, пора уходить отсюда! – кричит Гаэтан.

В глазах темнеет от боли. Боль сковывает язык.

– Я…

Руки Гаэтана тянут ее кверху, заставляют подняться.

– Давай, – говорит он. – Идем поскорей.

С великим трудом, привалившись к плечу Гаэтана, Франсуаза ковыляет вдоль заросших морской травой коридоров, безлюдными улицами, мимо полуразрушенных зданий, разваливающихся на глазах. Шаг за шагом, шаг за шагом… левой, правой… левой, правой… не думая ни о боли в животе, ни о биении сердца в утробе, слабеющем на каждом шагу.

Не думая ни о чем.

Покинув Ис, они останавливаются на берегу Дуарнене. С неба сияют россыпи звезд. Затонувший город дрожит, сотрясается, рушится, а море вспухает, вздымается, вновь возвращая его себе.

И вот от Кер-Ис не остается ни следа – лишь серебристые отблески на воде да волны, лижущие песок под ногами. По бедрам Франсуазы течет вниз что-то горячее, липкое. Что это, она знает точно.

Гаэтан смотрит в волны. Франсуазе, охваченной дрожью, только и хватает сил, чтоб держаться за его плечо. Огоньки звезд в небе туманны, расплывчаты. Не плакать. Не плакать. Не поддаваться печали…

– Ты в порядке? – спрашивает Гаэтан.

Франсуаза пожимает плечами.

– Пока не знаю, – отвечает она. – Едем. Едем домой, урвем хоть пару часиков сна.

Время для разговоров, для объяснений, для исцеления и возрождения к жизни, настанет после. Сейчас внутри – в груди, в утробе – осталось одно лишь безмолвие. Стук одного только сердца. Ее собственного.

Звезды над головой меркнут: близится утро.

«Все будет в порядке, – яростно моргая, думает Франсуаза, пока Гаэтан ведет ее к машине. – Все со мной будет в порядке».

Однако утроба ее пуста, а в голове неотвязно звучит песнь о нерожденном сыне – нескончаемая погребальная песнь, плач обо всем, что утрачено.

Этот крохотный островок чуть в стороне от большого острова, Дафеу, явно хранит какую-то тайну. День за днем, а особенно ночь за ночью, его тайна не дает мне покоя, и потому ее непременно следует разгадать. Сам Дафеу (хотя тут точнее сказать, не «сам», а «сама», так как Дафеу – царство женщин, то сластолюбивое, то кровожадное, подобно древней Богине) тоже отнюдь не огромен. Пара дорог, паутина овечьих троп, россыпь домишек, неведомо как, не иначе чудом, гнездящихся на крутых склонах холмов, голые камни да сухая земля, поросшая опаленной солнцем травой. И все это окружено удивительным, небывалого вида морем – такого я нигде больше в Греции не встречал. Издалека оно кажется синим, однако из гавани либо с берега любой бухточки (скалистыми бухточками, пещерами, гротами остров источен, точно ломоть сыра) выглядит сочно-зеленым, будто кожица спелого лайма или стекло бутылок из-под известного рода напитков.