Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

– Течения очень опасны. Полагаться на них нельзя. Нигде, кроме гавани.

– Ну, а здесь, между Дафеу и тем островком? Чуть подальше от берега море выглядит довольно спокойным.

– Нет, – отрезал Питос.

Я ждал новых жалоб – что рыбы сегодня нет, или рыбы, наоборот, дьявольски много, или брат его сломал палец, или еще чего-нибудь в этом роде. Но нет, к обычным уверткам Питос прибегать не стал. Встревоженный, разъяренный, он воткнул дареную сигарету в землю, не выкурив ее и наполовину.

– Вот пристал! Да что тебя так туда тянет?

– А почему никто не желает меня туда отвезти?

Тут Питос поднял голову, взглянул мне в лицо… Ну и глаза! Черные-черные, взгляд – чувственный, плотский, земной, исполненный древних, исконных грехов и при том невообразимо юный. Только речь тут не о физическом возрасте, а, скорее, о юности расы, вечной юности кое-каких древних созданий вроде самого Пана.

– Ну так что же? – выдержав паузу, спросил я. – Расскажешь, или нет? Я ведь, поверь, твердо решил сплавать туда. Завтра, а может, уже и сегодня.

– Нет, – вновь зарычал Питос. – Нельзя туда, нельзя! Там, на острове…

Последнее слово оказалось не греческим, не турецким, и даже не искаженным испанским из тех, что порой проникают на здешние острова с Мальты.

– Э-э… что?

Питос беспомощно пожал плечами и уставился в море – туда, где до самого горизонта никаких островов не видать. Казалось, он собирается с мыслью, что-то прикидывает в уме, и я, охваченный любопытством, приятно взволнованный веянием загадки, которую и полагал главной причиной, подоплекой запрета, не стал ему мешать.

Наконец Питос повернулся ко мне, вновь смерил меня тем же исполненным первородной невинности взглядом и объявил:

– Коварная.

– Вот как…

Раздраженный, и в то же время позабавленный, я невольно заулыбался. Лицо Питоса исказилось от злости – варварской, неукротимой… ни с чем подобным я в жизни еще не сталкивался. От маски, приберегаемой для приезжих иностранцев, не осталось даже следа.

– Питос, я тебя не понимаю, – сказал я.

– Меда, – пояснил он.

А вот это уже греческий – да не современный, древний!

– Погоди-ка, – пробормотал я, мысленно ухватившись за это имя.

Имя казалось каким-то неверным, однако явно о чем-то напоминало. И тут в памяти – откровенно говоря, благодаря Грейвсу [72] То есть Роберту Грейвсу, британскому ученому, поэту и романисту, автору классического труда «Мифы Древней Греции». – всплыл список имен, так или иначе связанных с коварством: Меда, Медея… Медуза!

– А-а, – протянул я. – Ты хочешь сказать, на том островке обитает горгона?

Обижать Питоса пуще прежнего, расхохотавшись в голос, было совсем ни к чему. Однако, как меня ни распирало от сдерживаемого смеха, а волосы на затылке поднялись дыбом.

В ответ Питос буркнул нечто неразборчивое, яростно тыча в землю погашенной сигаретой.

– Прости, Питос, но Медузы там оказаться никак не может. Ей ведь парень один, Персеем его звали, голову отрубил. И уже, скажем так, довольно давно.

Лицо Питоса вновь исказила та же жуткая гримаса: рот разинут, точно в безмолвном крике, язык наружу, глаза сверкают огнем, – и тут я разом понял, в чем дело. Он вовсе не злился. Он имитировал внешние признаки ужаса человека, обреченного превратиться в камень. Поскольку горгоны именно этим – ужасающим видом, заставляющим в буквальном смысле слова окаменеть от страха – и славятся, пантомима Питоса казалась вполне разумной. Тем более что лицо его живо напоминало горгонейон – резное изображение головы Медузы, которым некогда украшали сосуды, монеты и множество прочих вещей, дабы отпугивать зло. Одно интересно: где он мог видеть то, что так точно копирует?

– Ладно, – сказал я. – Окей, Питос, ясно.

Порывшись в кармане рубашки, я сунул ему пару купюр, но рыбак и не подумал взять их.

– Ты уж прости, – пояснил я, – по-моему, перстня это не стоит. Вот если ты, наконец, соблаговолишь меня туда отвезти…

Вместо ответа парень поднялся на ноги, смерил меня полным презрения взглядом и, ни слова более не говоря, двинулся прочь. Раздавленная сигарета осталась торчать из травы у меня перед носом. Глядя, как тонкие ленточки табака медленно иссыхают под жарким солнцем, я принялся пролагать курс предстоящего плавания.

Самым благоприятным временем казался рассвет. На этом берегу острова – ни души, море довольно прохладно, но быстро согреется, как только солнце коснется волн, а высота воды как раз позволяет благополучно миновать вон те камни…

Да, прекрасное время. С рассветом я и поплыву на остров горгон.

«Пожалуй, сегодня боги на моей стороне», – решил я поутру, выплыв в открытое море. Миновать камни удалось без труда: прилив заполнил проходы меж ними только наполовину. Стоило лишь покинуть дафейский берег, одно из окаймляющих остров течений даже в прилив увлекло меня вперед.

Плылось мне – просто на загляденье: море прозрачно, остывшая за ночь вода не более чем прохладна. Луч восходящего солнца пронизывал волны, золотил удаляющиеся дафейские скалы. За тысячи лет все это – камни, море, вода – почти не изменилось, однако, что бы ни утверждали авторы романтической беллетристики, сейчас выглядело не так, как прежде. Нечто новое в воздухе, а может, в самом времени – и Греция сделалась совершенно иной. Какой-нибудь юноша из бронзового века, заснув на закате в свою эпоху, а проснувшись с рассветом в моей, ни за что бы не понял, где очутился, чем угодно в этом клянусь.

Подобным мыслям я мог предаваться в свое удовольствие всю дорогу к заросшему лесом островку, вставшему на якорь поблизости от Дафеу: заплыв вышел на редкость необременительным. Выйти на сушу тоже не составило никакого труда. Песчаный берег, полого уходивший в воду, словно манил к себе, и я подплыл к нему, точно по маслу скользя. Рыбачья лодка вряд ли столкнулась бы с бо2льшими трудностями: отмели были чисты, без единого камня – разве что вода еще зеленее, чем у берегов Дафеу.

В пути я почти не смотрел на Остров Медузы (как в шутку начал его называть), зная, что вдоволь насмотрюсь на него по прибытии. И потому, ступив ногой на глицериново-нежный песок ровного пляжа и подняв голову, увидел перед собою сплошную массу ветвей, словно бы тянущихся навстречу с самого неба.

Буйство растительности казалось невероятным – столько густой, с виду непроходимой зелени, пронизанной слепящими солнечными лучами, застрявшими, точно стрелы, в листве, немедля напомнившей мне огромные, увесистые виноградные гроздья… Да, за подобной преградой могло скрываться все что угодно!

Между тем утро сделалось жарким. Обсохнув, я облачился в свободную рубашку тонкого хлопка, расправился с завтраком, прихваченным с собою в том же водонепроницаемом свертке и, снедаемый нетерпением, двинулся в путь.