Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

Гаэтан молчит.

– Хочешь совета? – наконец спрашивает он.

Франсуаза, едва не задремавшая в кресле, поднимает взгляд.

– Почему нет?

Это, по крайней мере, конструктивно – в отличие от Стефановой злости.

– Уезжай, – говорит Гаэтан. – Беги как можно дальше от Кемпера, как можно дальше от моря. Там тебе, думаю, ничто не грозит: сила Аэс – в морских волнах.

«Думаю»… Взглянув Гаэтану в глаза, Франсуаза видит в них оставшееся недосказанным.

– Но ты в этом не уверен.

– Да, не уверен, – подтверждает Гаэтан, беспомощно разводя руками. – Я не специалист в магии, призраках и существах со дна моря. Я – всего-навсего доктор. Врач.

– Но кроме тебя, у меня никого нет, – помолчав, говорит Франсуаза.

Этих слов она не говорила ему с того дня, как начала встречаться со Стефаном.

– Ага, – откликается Гаэтан. – Остатки, так сказать, былой роскоши.

Франсуаза вновь потирает живот и явственно чувствует: от него веет холодом – холодом поглощенных волнами тел.

– Даже если из этого что-то получится, не смогу же я избегать моря всю жизнь.

– Другими словами, бежать ты не хочешь, и точка.

Душу охватывает твердая решимость – та же суровая, непреклонная решимость, с которой она приняла сообщение гинеколога о врожденном пороке сердца.

– Нет, – говорит Франсуаза. – Бежать я не хочу.

Тут Гаэтан вскипает от злости.

– Тогда что ты намерена делать?! Франсуаза, она бессмертна. Она – колдунья, и в пору расцвета Кер-Ис могла призывать к себе самого дьявола. А ты…

Да, кто она такова, Франсуазе известно. Известно от и до. Хотя… известно ли? Когда-то она была студенткой, затем – инженером, а после – невестой, теперь же – ни то, ни другое, ни третье. Теперь она – просто женщина, беременная чужим сыном.

– А я – это я, Гаэтан. Уж какая есть, – отвечает она. – Но я знаю о ней еще кое-что. Знаю, на что она не способна. Она бесплодна.

Гаэтан задумчиво склоняет голову набок.

– Не совсем, – возражает он. – Она может сотворить жизнь.

– Но жизнь нужно поддерживать, – говорит Франсуаза, вспоминая гнилые доски дворца Кер-Ис и холодное, ледяное сияние богини. Уверенность в сердце растет. – А этого-то она и не может. Выносить, выкормить, вырастить ей не по силам.

Проклятье, ей даже не сотворить здорового малыша со здоровым сердцем!

– Зато вполне по силам в любую минуту стереть тебя в порошок.

Франсуаза молчит.

– Остаться здесь – чистое безумие, и ты сама это понимаешь, – после долгой паузы говорит Гаэтан.

Однако он уже капитулировал, это явственно слышится в его тоне.

– А вот эти сны, – продолжает он, помолчав. – Разговаривать в них ты не можешь?

– Нет. И сделать ничего не могу.

– Ну да. Она тебя призывает, в том все и дело, – оживляется Гаэтан. Он больше не врач, он – вновь фольклорист, юнец, разыскивающий старых бабок и часами слушающий их болтовню. – В Ис ты приходишь только по ее повелению, а собственной силы лишена.

Франсуаза приподнимает брови. Обрастая словами, пришедшая в голову мысль зреет, обретает форму:

– Тогда я приду к ней сама. Сама призову ее.

Гаэтан страдальчески морщится.

– Но она ведь так и останется… Франсуаза, она – воплощение силы. Хорошо, сможешь ты заговорить – но исхода это не изменит!

Тут Франсуазе разом вспоминаются и сонограммы, и Стефанова злость, и все ее чертежи – лишенные смысла остатки былой жизни, пылящиеся в парижской квартире…

– Выбора нет, Гаэтан. Я больше так жить не могу. Не могу…

Франсуаза плачет. Слезы текут из глаз, пощипывая щеки.

– Не… мо… гу…

Гаэтан обнимает ее, неловко прижимает к груди, на миг становится дамбой, преградой рыданиям, сотрясающим ее тело.

– Прости, – вздыхает она, выплакав слезы без остатка. – Сама не понимаю, что на меня нашло.

Гаэтан отстраняется. Взгляд его непроницаем.

– Слишком долго ты их копила, – говорит он.

– Прости, – повторяет Франсуаза, разводя руками. На душе пусто, будто ток слез унес с собою и все прочие чувства. – Прости, но если это выход – причем, похоже, единственный – я им воспользуюсь. Мне… нужно. Очень.

– То есть ты полагаешь, будто я могу рассказать тебе, как призвать Аэс? – обстоятельно, неторопливо уточняет Гаэтан.

Что ж, Франсуаза не слепа и понимает: он может, может, только очень не хочет говорить. Это явственно видно и по строго поджатым губам и по слегка отрешенному, холодному взгляду.

– Но ты же знаешь? Знаешь, верно?

Гаэтан отводит глаза.

– Я могу рассказать, что мне известно об Ис. Чтоб отворить врата затонувшего города, нужно пропеть кое-что и начертать некий знак на песке, – наконец говорит он, однако тут же спохватывается. – Но все это – бабкины сказки, Франсуаза. При мне никто ничего подобного не проделывал.

– Ис – тоже бабкины сказки, как и Аэс, но их-то я видела! Прошу тебя, Гаэтан. В самом худшем случае ничего у меня не выйдет. Ну, выставлю себя дурой…

– Худший случай – это если у тебя все получится и ты погибнешь.

В голосе Гаэтана слышна тревога, но огонек злости в его глазах не погас, и пальцы по-прежнему накрепко сцеплены. Победа, победа! Он сдался, он согласен обо всем рассказать!

Злость или не злость, а одну ее Гаэтан отпускать не желает. Оба садятся в его старый, обшарпанный «ситроен», извилистыми проселками едут в Дуарнене и оставляют машину в кругу неверного, мерцающего света уличного фонаря.

Франсуаза идет вниз, через дюны, не сводя глаз с бескрайнего буйного моря. Единственное ее оружие – лист бумаги со знаком, вычерченным по указаниям Гаэтана два часа тому назад, в левой руке, а в правой – листы сонограмм, полученных утром от радиолога, последние крохи науки и разума, единственный волнолом, которым она в силах отгородиться от Ис и от морской богини.

Все вокруг вновь как во сне: под подошвами сандалий похрустывает холодный белый песок, холст неба украшен яркой луной в окружении звезд, грохот волн вот-вот разорвет уши… Как только Франсуаза спускается к самому берегу, на мокрый после отлива песок, где проще вычертить знак, малыш в утробе приходит в движение, брыкается изнутри.

«Скоро, – думает Франсуаза. – Скоро». Так ли, иначе, а скоро все это кончится, и тугой ком страха в груди растворится, исчезнет без следа.

Гаэтан останавливается рядом, кладет руку ей на плечо.

– А знаешь, – говорит он, – еще не поздно…

Франсуаза отчаянно мотает головой:

– Нет, Гаэтан, поздно. Выбора в этом вопросе у меня уж пять месяцев как нет.

Гаэтан раздраженно пожимает плечами:

– Тогда начинай.

Франсуаза осторожно – о, как осторожно – опускается на песок, кремовый конверт с сонограммами кладет рядом, а лист бумаги с изображением знака – под лунный свет, чтоб ни пятнышка тени не пало на линии. Для вычерчивания знака она прихватила с собой кельтский кинжал с трискелионом [67] Трискелион – древний кельтский символ – три изогнутых бегущих ноги, выходящих из одной точки. – Примеч. ред. на рукояти, купленный в сувенирной лавочке по пути к побережью.