Александр Матюхин - Колдовство [сборник litres]

Гена, который вступил в комсомол еще в школе, сказал с идейной непримиримостью, что считаться не станет. Наоборот, поборется с предрассудками. И начнет с бабки Улексы, которая из-за каких-то перевернутых камней каждое утро норовит исподтишка подкрасться и плеснуть ему в лицо вчерашним чаем. Порчу, видите ли, снять. А то он не сможет уцелеть – с сухими-то щеками и без чаинок на реденьких усиках, которыми, впрочем, Гена гордился.

Но побороться не пришлось. Случился конфуз в огороде. Да и Улекса прекратила брызгаться чаем. Стала неразговорчивой и пугливой.

Но Гене в это время ни до чего не было дела. Он вдруг оказался популярным на главном мероприятии здешней молодежи числом двенадцать человек, которое случалось каждую пятницу в клубе. На «танцах».

Клуб был всего лишь деревянным бараком, поделенным на три части. В одном торце – библиотека, в другом – помещение для «агитпоезда», а посередине – зал со сломанными стульями и лавками, который в пятницу назывался танцевальным, а в субботу и воскресенье – кинозалом.

Посмотреть фильмы, поглазеть на дерганье молодежи под музыку из «Романтика» стягивались почти все жители поселка. Летящие звуки «Sunny, yesterday my life…» вязли в клубах табачного дыма под низким некрашеным потолком, Генины ноги ловко выплясывали кренделя «шейка», шесть пар раскосых девичьих глаз не отрывались от него – городского, ловкого и раскованного.

Не приходилось стыдиться за брюки-дудочки и немодную нейлоновую рубашку, за отсутствие яркого шейного платка – а именно по этой причине Гена не ходил на праздничные вечера в техникуме. Еще и рост подкачал, и худоба… По сравнению с однокурсниками в семнадцать лет он выглядел сущим подростком.

Но на медленный танец он никого не приглашал. Не нравились ему якутки. До той минуты, пока не вышел покурить во время «медляка» и не увидел поодаль от крыльца девушку в национальной одежке. Ее почему-то никто, кроме него, не заметил. Гену как магнитом притянули глаза, мерцавшие на белом, словно туман, лице, черные брови вразлет, мягкая улыбка на пухлых ярко-алых губах.

Он подошел поздороваться и познакомиться, но почему-то брякнул:

– Привет. Ты чего так вырядилась?

Девушка не ответила, только поманила его за собой.

Гена шагнул к ней…

И очнулся утром на крыльце Улексы.

Брюки измяты и порваны, у выходных туфель сбиты подошвы, руки и лицо все в ссадинах.

Выскочила Улекса и заголосила, но зажала рот ладонью, втянула Гену в дом.

Пока Гена приходил в себя и пытался вспомнить, что с ним случилось этой ночью, бабка успела поставить около него семь посудин с водой, затопить печь и бросить в нее вонючие связки трав.

Выходные он провел в постели. Улекса беспрерывно сновала возле него, поила горько-кислыми отварами, растирала обрывками каких-то кож, обкладывала нагретыми камнями. Вечером натопила баню и велела как следует вымыться.

Гена все послушно исполнил, будто его лишили воли. И выслушал бабкины бредни без ответной пропаганды атеизма и материализма.

А Улекса поведала, что на него положил глаз злобный дух здешних мест по имени Алезея, который кем хочешь прикинется, отберет волю, разум и душу, напустит «таежное помешательство». В качестве доказательства потрясла перед носом рубашкой, на которой алело пятно крови. Прямо напротив сердца. И если Гена хочет остаться живым-здоровым, то никогда и ни за что нельзя откликаться на чей-либо зов. Нужно ходить по струночке – изба и контора. А вот как Улекса его вылечит, то бежать отсюда без оглядки.

Гена потрогал коросту на груди и подумал, что в темноте запросто мог напороться на сук дерева, сломанную жердь чьего-то огорода, просто упасть на что-то острое, в конце концов. Но решил смолчать, не перечить. Потому что объяснений, где и по какой причине он плутал, у него не было. Да и думать, а уж тем более шевелиться не хотелось. Наверное, из-за бабкиных трав.

Вечером пришел Воронцов, но Улекса не пустила его в дом. Они долго толковали о чем-то на крыльце: бабка умоляла начальника, грозила, ругалась. Гена понял это только по интонации, потому что, кроме обычных «гк-фк», ничего услышать не смог.

А в понедельник Воронцов пропал. Говорили, что уехал на рыбалку и будто провалился.

Гена услышал звук отпираемого замка и понял: снова утро. Сейчас войдет дядя Вася и опять поведет к Петровичу. Хоть бы скорее все прояснилось. Если Гена – убийца и преступник, то пусть его отвезут в район. Только бы не повторилась вновь история с этим чокнутым Аялкой.

Или он сам… сумасшедший? Ведь бывает же такое: жил себе человек, жил… а потом спятил. Из-за травмы, к примеру, или какого-нибудь потрясения. Гена ведь так и не вспомнил, что с ним случилось той ночью, когда он где-то плутал. Так мог расшибиться, что мозг повредился. И не только мозг – грудь слева, где сердце, саднило и под кожей прощупывалось какое-то уплотнение.

Да, именно этим объясняется, почему он раз за разом убивает придурка Аялку.

Или здешние духи постарались – свели с ума.

А еще…

Вошел дядя Вася, привычно бубня себе что-то под нос. А следом – бабка Улекса.

Пока она жалостливо рассматривала Гену и доставала свертки из хозяйственной сумки, он с внезапной злобой подумал, что никогда не нравился старухе. И на постой она его пустила с неохотой, только из-за просьб Воронцова, и поила всякой дрянью, и байками своими пичкала. А еще брызгала чаем прямо в лицо…

Точно, все здесь ненормальные. Поживи-ка в такой глуши. И темные, необразованные. Верят во всякую чушь. Гена понял, что с самого появления в поселке он ощущал ко всему, что его окружало, глубокое презрение и отвращение. Нет, лучше нормальная кутузка и суд, чем жизнь в Хатыми.

Улекса положила на топчан, на котором ночевал Гена, пирожки и пластмассовую фляжку. На полу постелила тряпицу и выставила конусообразные камешки. Они тотчас повалились.

Улекса и дядя Вася посмотрели друг на друга, а потом на Гену. «Вытаращились, как дед Мазай на жареного зайца», – сердито подумал он.

Бабка бережно собрала камни, а тряпицу вдруг набросила на Генину голову. Он в бешенстве сорвал ее и хотел швырнуть бабке в лицо, но плотная ткань вдруг рассыпалась прахом. Множество бранных слов, знакомых и только что придуманных Геной, завертелись у него на языке.

– Может, вспомнишь… – со слезой прошептала Улекса и вышла вон так быстро, что Гена не успел выругаться.

За нею, обреченно покачивая головой, последовал дядя Вася.

А Гена остолбенел. Мысли вдруг стали ясными, четкими. Он действительно вспомнил, что случилось. Но не в ночь на субботу, а в понедельник с утра.

Когда он, еле переставляя ноги, притащился к конторе, то увидел на дороге Воронцова. Начальник практики сидел на стареньком «Иже» и явно дожидался Гену. Так и есть, заговорщицки махнул рукой. И начал с места в карьер: