Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Но не так-то просто избавиться от чувства собственного превосходства, если его внушали тебе с младенчества. Поэтому когда дети стали насмехаться надо мной, я ощутила скорее удивление и негодование, чем обиду. Видимо, они приняли меня за кого-то другого, решила я. Вскоре они поймут, что перед ними за человек, и начнут плясать под мою дудку. Мне даже стало жаль самых заносчивых, тех, кому будет сложнее всего подчиниться. Несколько раз я пробовала прибегнуть к старой уловке, которая спасала меня в более юном возрасте: притворилась, что говорю голосом призрака. Но дети лишь смеялись надо мной. Из-за насмешек я стала заикаться сильнее, что спровоцировало еще более целенаправленные и изощренные издевательства. Веселью моих мучителей не было предела.

Как-то раз со мной случился особенно тяжелый приступ заикания, совпавший, что любопытно, с визитом школьного инспектора. Ты, наверное, думаешь, что детям нет дела до того, что подумает о них какой-то инспектор, и случившееся стало для них лишь очередным предлогом надо мной поиздеваться, но после занятий они окружили меня на игровой площадке и стали корить за то, что я опозорила школу, не сумев произнести слово «дидактический». Учительница же, избегая встречаться со мной взглядом – я страшно разочаровала ее, в чем она призналась незадолго до этого, – спокойно закрыла дверь, предоставив меня судьбе.

– Ч-ч-что случилось? Язык п-п-п-проглотила?

Я чувствовала на себе их обжигающие взгляды, насмешливые и неприязненные, они пронзали меня насквозь. Мне казалось, что дети видят, что у меня внутри. Я словно стояла голой перед ними, и они знали все мои слабые места. Почему они могли стрелять глазами, в то время как мои глаза лишь подвергались действию их убийственных лучей? Если мы и встречались взглядами, мой никогда не был таким враждебным и пронизывающим; в нем всегда содержался призыв. Стоило мне опустить глаза, как я запиралась в себе и словно присоединялась к насмешкам над собой.

Я заметила на юбке засохшее пятно от горохового супа и несколько репейников, прилипших к чулку. Одежда на мне пузырилась и висела мешком. Внутри нее я ощущала себя мерзким, инертным, твердым предметом, сделанным, что удивительно, из мяса. Как может мясо рассуждать и тем более говорить? Но даже этот вопрос являлся мыслью, следовательно, со мной все было в порядке; я просто не помнила, как облекать мысли в слова, а слова – во внятные звуки. В моем рту отсутствовали движущиеся части. А может, и рта у меня вовсе не было, лишь гладкая выпуклость под носом наподобие колена или лба? Что если мой язык прирос к нёбу, зубы склеились, а горло затянулось? Жар охватил меня, я превратилась в огненный столп. Волосы встали дыбом. Ушные мочки запылали.

Сейчас я могу предположить, что испытывает призрак, пытаясь двигать ртом живого проводника, чтобы заговорить. Бестелесная струйка воздуха, одним усилием воли пытающаяся привести в движение мышцы и кости. Но именно эта струйка раздувает мехи легких через гортань, управляет шарнирным механизмом челюстей, выпячивает и надувает губы и шевелит языком. Скоординировать столько движений – чрезвычайно сложная задача для бестелесной струйки. К тому же, остается нерешенным ключевой парадокс: разве мясо может говорить осмысленно? В какой момент мясо перестает быть мясом и обретает смысл? И что такое смысл? А раз на то пошло, что такое мясо? «М-м-м-м-м…» – только и смогла я произнести, имея в виду все вышесказанное. [Секретарша, не править.]

Теперь я понимаю, что нашла выход. Не сумев ничего сказать, но и не промолчав, я выразила именно то, что думала: речь невозможна . Однако моих мучителей это не впечатлило, и они сомкнули ряды. Я снова сделала над собой громадное усилие, чтобы вымучить фразу – любую фразу. Я даже не надеялась остроумничать. «Н-н-н-не н-н-н-адо! О-ооставьте меня в п-п-покое! Я… я…»

Я навсегда запомнила этот момент, потому что именно тогда ключ к великой загадке наконец повернулся в замке, и случилось это не потому, что я овладела неким знанием или мастерством, а потому что была растеряна и сомневалась. Именно тогда мертвые наконец заговорили через меня. Из моих уст зазвучал низкий хриплый бас, совершенно не вязавшийся ни с моей внешностью, ни с моими намерениями, но идеально подходящий для того, чтобы озадачить и испугать моих мучителей:

– Ну-ка, детки, подойдите, – пробасила я, – и я расскажу вам историю своей смерти.

В задних рядах раздался неуверенный смешок.

– Но ты не умерла, – заметила маленькая девочка, которую звали Дотти. Что бы кто о ней ни говорил, смелости Дотти было не занимать.

– Она – нет, а я – очень даже, – ответил мертвец моим ртом. – Ибо последний волк, выживший в старых лесах Коннектикута, разодрал мою глотку зимним днем тысяча семьсот пятьдесят девятого года. Но прежде чем надо мной сомкнулась звенящая тьма, я успел увидеть, как брызнула кровь и расцвела красной радугой на небе и как кружило и каркало надо мной воронье.

После этих слов они затихли. Полагаю, они почуяли, что я уже не я, и тот, кто говорит моим голосом – не я, хоть и не понимали, как такое возможно. Впрочем, не заподозрить неладное было сложно: голос-то был мужской. Отличить голос взрослого мужчины от голоса маленькой девочки может каждый. Гонады [56] Гонады – органы животных, продуцирующие половые клетки; у женщин – яичники, у мужчин – семенники. Прим. переводчика. делают свое дело, знаете ли.

Наверное, стоит добавить, дорогая слушательница, что фраза, которую ты только что записала, вряд ли принадлежит мне. Скорее всего, ее произнес кто-то другой. Гонады – не мой конек. Кажется, я даже не знаю такого слова, хотя догадываюсь о его значении.

Итак, как я и сказала, после моих слов про красную радугу наступило молчание. Странно то, что хоть голос и воспоминание мне не принадлежали, описывая случившееся, я ясно видела перед глазами дугу кровавых брызг, бледно-голубое небо, ворону, раскачивающуюся на сосновой ветке слева от меня, и еще одну, под чьим весом прогнулась голая ветвь справа; я чувствовала даже холодный снег под своей шеей, горячую кровь на снегу и страшную дыру на том месте, где раньше было горло; оттуда поднимался пар, и худая голодная морда опустилась, чтобы расправиться со мной.

Я подняла голову, резко раскрыла рот, и губы мои задвигались в такт словам, которые хотел произнести мой гость; он проговорил:

– Зовут меня Корнелиус Хакетт, и я мертвец. Прошу не путать меня с той, чей рот временно вещает от моего имени. Я старше и умнее ее. Я убил одного мужчину и поимел многих женщин. Детей я могу наделать, а могу выпороть; больше мне с ними знаться незачем. Что они думают, меня не волнует. Я мертв, и это страшная досада. Этот прискорбный факт злит меня уже много лет, с самого тысяча семьсот пятьдесят девятого года. Так что вы, дети, меня не злите. Понятно?