Анна Старобинец - Резкое похолодание. Зимняя книга [сборник litres]

Естественно, он не смотрит в мою сторону. Ему неприятно. У меня красное, распаренное лицо, а на щеках наверняка большие белые пятна с синюшной окантовкой. Щеки у меня обморожены: каждую зиму, если температура опускается ниже минус пяти – а каждую зиму она обязательно опускается ниже, – на них появляются плотные белые отметины. Это совсем не больно – наоборот, я вообще ничего не чувствую, как будто кожа чужая: потом, в тепле, она размораживается и снова становится моей – опухшей, горячей… По-хорошему, мне вообще нельзя долго находиться на морозе. С обмороженными-то щеками. Но отец хочет, чтобы я занималась зимними видами спорта. Так и говорит: «зимними видами»… А обмороженные щеки? Отговорки. Нытье. Симуляция. Обмороженные щеки? Чушь собачья! Он просто не хочет этому верить. Так же, как не хочет верить тому, что я вообще не гожусь ни для каких видов спорта – ни для зимних, ни для летних…

Осторожно прикасаюсь к щеке варежкой – и, ну да, ничего не чувствую.

Я заметила, что с каждым разом мои пятна становятся чуть больше и держатся на щеках чуть дольше. Когда-нибудь, в один прекрасный день, я приду домой, я попью чай, я согреюсь – а щеки так и останутся чужими. Уродливые бело-зеленые пятна застынут на моем лице. Они всегда будут холодными. Всегда, всю жизнь – холодными. А потом они вообще…

– Хватит реветь, – брезгливо командует отец, – и поехали.

– Дальше не поеду, – повторяю я тихо.

– Поедешь.

– Нет.

– А я говорю: поедешь.

– А я говорю… нет.

– Что мне, оставить тебя здесь?

Он улыбается. Он взбешен.

– Оставь.

– То есть мне уйти?

Над нами – заснеженные еловые лапы, сверкающее морозное небо, свинцовая тишина. Холодно, красиво, противно.

– И он ушел куда-то вбок… – фальшиво напевает отец. – Я отпустил, а сам прилег…

Он задумчиво смотрит вправо – в том направлении, куда уходит наша лыжня, – потом косится на меня. Кажется, действительно прикидывает, не поехать ли ему, в педагогических целях, одному – авось я потащусь следом.

– …Мне снился сон про наш веселый оборот…

У отца в голове целая куча всяких стихотворных и песенных обрывков. Но петь он не умеет. Зря он поет.

– …Он был мне больше чем родня… Он ел с ладони у меня… Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та…

Это фальшивое пение в зимнем лесу звучит так глупо и так беспомощно, что мне сразу становится его жалко – но я все равно не отвечаю, молчу. Сейчас не время для жалости. Он мой противник, у нас борьба. Его раздражение – против моего упрямства. Его отвращение – против моего отчаяния. Его отличная физическая форма – против моей усталости и моих жировых отложений.

– Размазня, – шипит на меня отец, и мне ясно, что победили упрямство, жир и отчаяние. Я победила.

– Может быть, все-таки поедем? – Он уже сдал все позиции. – Ну что тебе не нравится? Такая хорошая лыжня, ровная… Ты вон уже отдохнула…

– Нет, – говорю решительно. – Я больше не могу.

– Сопли хотя бы вытри, – он протягивает мне носовой платок.

Громко, протяжно сморкаюсь.

Отец неохотно лезет в свой рюкзак и вытаскивает из него горнолыжный бугель – крепкий ремень с простой деревяшкой на одном конце и маленькой изогнутой железякой на другом. Тот конец, который с железякой, он обвязывает вокруг своей талии, деревяшку протягивает мне.

– Точно сама не поедешь?.. – почти просительно.

– Точно.

– …Конец простой: пришел тягач… – заунывно гундосит отец. – И там был трос, и там был врач, и МАЗ попал, куда положено ему…

Я беру в руки бугель; отец поворачивается ко мне спиной и начинает быстро, красиво скользить по лыжне, ритмично покалывая палками снег, оставляя на нем, то справа, то слева, то справа, то слева, аккуратные отпечатки – маленькие круги с темной точкой в центре. Я расслабленно еду за ним на буксире. Мои палки с тихим шуршанием волочатся по снегу и перечеркивают, перечеркивают, перечеркивают его знаки.

Мне наконец хорошо – впервые за сегодняшний день. Мне больше не надо бежать, задыхаться, пыхтеть, потеть, доказывать, стараться не разочаровать, стараться соответствовать… Не надо совершать над собой усилия, заведомо бесполезные, чтобы не упасть лицом в грязь – в переносном смысле – и лицом в снег – в прямом. Все уже произошло. Я уже не добежала, разочаровала, упала и так, и эдак… Я в очередной раз доказала, что зимние виды спорта – не для меня, что я безвольная толстоногая корова, я жирная колбаса, я беспомощная сосиска, я рыдающий бесформенный студень, по ошибке упакованный в оранжевый спортивный комбинезон. Но теперь мне очень хорошо. Я совсем не шевелюсь, и заснеженные пушистые ели сами скользят мимо меня. Ветер приятно освежает лицо, и я жмурюсь от удовольствия, а потом открываю глаза и смотрю на отца, совершенно не опасаясь, что он заметит мой восхищенный собачий взгляд…

Больше всего я люблю смотреть на отца сзади. Тогда можно видеть его прямую спину, широкие, мерно покачивающиеся под синей курткой плечи, сильные длинные ноги, чуть пружинящие в коленях, – и не видеть его лица, на котором в любой момент может возникнуть то выражение, которого я больше всего боюсь.

Не то чтобы презрение – и не то чтобы даже недовольство: скорее какое-то усталое, вялое недоумение. Иногда оно почти незаметно, иногда даже совсем незаметно, но я знаю, что на самом деле оно есть в его лице постоянно. Оно как болезнетворные бактерии, которые живут в нас с рождения, невидимые, вроде бы безвредные, но всегда готовые напасть. Даже в самые хорошие, в самые спокойные и счастливые дни оно, это выражение, прячется в его лице, неглубоко под кожей. И при каждом удобном случае рвется наружу. Просачивается через слегка кривящиеся губы, вылезает из складок на переносице, тускло мерцает в глазах. Всегда, даже в самые хорошие и счастливые дни он может посмотреть с таким выражением на меня или маму. Предназначается ли оно именно нам или вообще всему человечеству, трудно сказать. У меня было довольно мало случаев это проверить: я видела отца в компании посторонних людей всего несколько раз за всю свою жизнь. А так… В доме у нас не бывает гостей. Близких друзей у отца нет. А если он к кому-то идет – никогда не берет меня с собой. И маму тоже.

Так было всегда. Сколько я себя помню – у отца всегда было наготове это выражение.

Выражение. Само слово немного путает меня. Выражение, – мысленно говорю я. Выражение, – произношу беззвучно, но очень четко артикулируя каждый звук. Выражение, выражение, выражение, выражение, – повторяю я снова и снова, до тех пор, пока слово не лишится значения, пока оно не скукожится, не усохнет, не сморщится. Выражение, выражение, выражение, выражение. Я тщательно выдавливаю из него жизнь, выжимаю, как половинку лимона. И когда оно отдает весь свой сок – теплый сок значения и смысла, – я сразу успокаиваюсь. Теперь оно мертвое и безвредное. Выражение.