Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

— Умр!

Узловатые пальцы вцепились в плечо. Я прикусил язык от неожиданности. Пахнуло несвежим телом. Никогда ещё я не стоял так близко к Умруну. Сумасшедший тряс меня, сгорбившись, так, чтобы забинтованное лицо было на одном уровне с моим.

«А вдруг он взаправду — мумия?» — посетила глупая мысль.

Клешня больно стиснула мышцы сквозь одежду.

— Эй, — беспомощно промямлил я.

А Умрун заговорил — в лунном свете я видел, как шевелятся губы, или что там ещё шевелилось у него под бинтами.

…Мне было семь, когда скончался мой дедушка. На поминках родня по очереди рассказывала разные связанные с ним истории, а я внимательно слушал. Бабушка вспомнила, что дед за едой любил повторять: «вкусно, как крольчатина», и причмокивал характерно, всасывал воздух. Не важно, что он при этом кушал, борщ или пирог. «Вкусно, как крольчатина».

За ужином я решил, что родителям понравится, если я буду похож на дедулю, и я начал причмокивать и нахваливать пюре: «вкусно, как крольчатина, мам», а мама отругала меня. Я не понял, в чём провинился, и расплакался.

Спустя тринадцать лет Умрун вплотную склонился ко мне и чётко произнёс:

— Вкусно! Вкусно, как крольчатина!

И потянул воздух на манер Ганнибала Лектора.

Я онемел, а сзади Белоха каркнула:

— Заблудился?

Я попятился, кривые пальцы отпустили куртку. Белоха ухмылялась, я думаю, Умрун тоже ухмылялся, возвышаясь сбоку от неё, длинный и нескладный.

— Уже не выберешься, — напутствовала сумасшедшая старуха. — Куда пришёл, оттуда не вернёшься.

Но я вернулся — в тот вечер я ещё сумел вернуться в свой дом, к своим родителям, и всё было нормально, только у соседей всю ночь лаяла собака и кто-то царапался за стеной.

Спиранов не написал мне, вопреки ожиданиям. На его страничке появился свежий пост авторства Игоря Кротова. Кротов извещал, что Дима Спиранов умер и похороны состояться завтра в шестом доме по улице Плеханова. К посту была прикреплена фотография, нарочито искажённая: серое пятно в дурацких очках.

Лампочки мигали над головой, и я услышал раздражающее щёлканье — это стучали друг о друга мои зубы.

Судя по всему, Кротов, отчитавшись о похоронах, удалил свой профиль.

Сегодня утром я посетил улицу Плеханова и издалека видел гроб у подъезда, и людей, окруживших его, худых и необычайно высоких, чёрных и блестящих, как деревья, омытые осенним дождём. Они поднимали тонкие руки и водили ими в пустоте, а стекольца их очков сверкали алчно, и я посеменил прочь по вымершим дворам, и не встретил ни одного прохожего. Но в окнах пятиэтажек то и дело мелькали землистые личины, а возле памятника Афанасию Никитину, который из-за мороси показался мне чудовищным, танцевали психи.

Кап-кап-кап, вода стучит о рукомойник, и я пытаюсь найти объяснения всему, что видел за день. Странным вещам, странным событиям, странному призу в конце зигзагообразного и бессмысленного лабиринта.

Я понимаю, что рано или поздно мне придётся приблизиться к окну, отдёрнуть ткань и проверить, действительно ли кто-то ходит на горизонте, кто-то огромный, с лапами, извивающимися, как плети, с рылом муравьеда, с ножами вместо волос, и жрёт ли он существ поменьше, карабкающихся на дома тварей, а может быть мне померещилось тогда во дворе, может быть мне всё померещилось, и я сумею вернуться, если повторить наоборот каждое моё действие, в обратном порядке, и нет ничего за шторами, на изнанке».

Пак-пак-пак.

Он убегал.

Рвал когти.

Сваливал.

Потому что не хотел смотреть в глаза людям, которые спросят: «Зачем вы всё это вытворяли?». Потому что ответа «Мы исследовали силу авторитета» — было мало. На грош. Недостаточно. Даже для него самого.

Была и другая причина… поэтому Павел Раскольников сматывал удочки.

Упыливал, как ни назови.

Подальше от «дома-пыточной». От «учителей» и «учеников». Хотя… к чему кавычки? Чтобы обмануть себя? Оправдать содеянное, подменить понятия?

Дорога свернула налево, вдали выросли часовенка и кладбищенский забор, стали приближаться. «Лысые» покрышки давили в грунт островки щебня, которые не успели разворовать дожди.

Сзади громко хлопнуло, сельская дорога развернулась на девяносто градусов, словно пролегала через центр исполинской карусели, кладбище выпрыгнуло из поля зрения, а за лобовым стеклом вздыбились деревянные домики. Павел рванул руль в сторону заноса или всего лишь успел подумать, что надо бы повернуть…

Вечер шумно рассмеялся в стёкла. Взорвавшаяся шина снялась с диска, стала разваливаться на куски, перерубила тормозные шланги. «Сейчас перевернусь», — подумал Раскольников, но вместо этого автомобиль развернуло обратно, в сторону кладбища, повело дальше, кювет раскрыл поросшую кустарником и осокой пасть, а тополь выставил недужливый бок, покрытый бурой стволовой гнилью.

Удар.

Ярко-алая плюха.

Металлическая зуботычина.

Джолт рулём, выбившись из лёгких весь воздух, а из глаз — весь свет.

Существует ли абсолютный авторитет? Или это относительное понятие? Что таится внутри человека? Взойдёт ли непременно росток неповиновения в определённых условиях?

— Выпустите меня! Выпустите!

«Пожалуйста, продолжайте…»

— Ему больно…

«Эксперимент должен продолжиться…»

Опыт Стэнли Милгрэма они повторили лишь в антураже. В 1961 году психолог Милгрэм исследовал силу подчинения авторитету и способность причинять боль совершенно незнакомым людям. Актёр в лабораторном халате приказывал «учителю» (испытуемому) не останавливаться («Вы должны продолжать»), несмотря на страдания «ученика» (актёра) и даже угрозу его смерти. Внутренние терзания и моральные муки не заставили подавляющее большинство испытуемых прекратить шокотерапию.

«Ученик» находился в отдельном помещении, привязанный к креслу, под «занесённым мечом» электрошокера. В присутствии «учителя» «меч» демонстративно «опускали» — «ученик», на котором якобы испытывали новые методы усвоения информации, получал 45 вольт. Потом «учителя» препровождали в смежную комнату, в которой находился «профессор», и садили за стол с генератором. Общение происходило по громкой связи. Если «ученик» неверно отвечал на поставленный вопрос, то «учитель» наказывал его нажатием одного из тридцати переключателей — ударом тока. Каждая ошибка увеличивала напряжение на 15 вольт.

В определённый момент актёр, играющий ученика, требовал остановить эксперимент: стучал в стену, говорил про больное сердце, кричал от боли.

— Хватит! Выпустите меня!

— Он не хочет.

— У меня приступ!

— Надо его выпустить, сэр.

«Пожалуйста, продолжайте».