Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

— Он мог подсесть на наркотики, — предположил Олег.

— Да, мог. И это объясняло бы некоторые вещи. Но далеко не все.

Варя замолчала, теребя край футболки. Олег обнял её, но мгновение спустя отодвинулся, чтобы заглянуть в побледневшее лицо.

— Две тысячи пятый? — подсчитал он, — Выходит…

За стеной вооружённая стычка переросла в нечто большее, может быть, в апокалипсис с использованием ядерных бомб.

— Да, — угрюмо подтвердила Варя, — выходит, что тётю Маланью хоронят в Горобыну ночь. И завтра будет гроза.

Гроза поджигала небо на западе. Молнии гвоздили окрестные поля. Залпы плотной канонады били по ушам.

И в свете вспышек слюдянисто поблёскивали глаза птиц.

Они были повсюду: на крышах зданий, на заборах, на навесах сараев. Под их тяжестью накренялись ветви рябин, дребезжали водостоки. Серая масса погребла под собой трактор, будку туалета, и «тойота» обросла серыми пёрышками.

Сонмища домовых воробьёв опустились на деревню. Шевелящееся море растеклось по двору до калитки, и дальше. По нему шли волны, оно издавало звук, с каким перетряхивают ветхий плед (безразмерный плед!), но не было чириканья, обычных птичьих сварок. Молчаливое воинство взирало на человека сверху, снизу, с боков. В разевающихся ротиках трепетали крошечные языки.

Рябиновка шуршала крылами. Воробьи, как грибок, как плесень, облепили окна соседских домов, затенили отсветы горящих внутри огарков.

Каждый раз, когда молния пронзала тёмные небеса, воробьиные орды вздымались и опадали.

«Не думай об этом! — приказал себе Олег, — найди Варю и убирайся».

Он топнул кроссовкой. Ни малейшей реакции.

Коля, ухмыляясь, попятился к живым от птичьей возни кустам, и растворился в пернатой ночи.

Показалось, что где-то кричат.

— Варенька!

Олег шагнул на коричнево-бурое, в ржавчинных и чёрных узорах, полотно. Воробьи не расступились, пришлось давить их. Под подошвой захрустели черепки и косточки. Птицы умирали смиренно.

Раз в шесть лет в сухую грозу воробьи покидают гнёзда по велению нечистого духа…

Когда Варя уснула на гостиничных простынях, он порыскал по интернету и нашёл лубочную картинку восемнадцатого века. Уродливый чёрт измеряет воробушков, другой рогатый ссыпает птах в пекло на корм дьяволу.

Теперь Олегу казалось, что он видел это во сне. Воробьи, выковыривающиеся из поминального пюре, из траурных одежд соседей, из волос, из глоток.

— Горько! Горько!

Олег оглянулся.

Коля полз на четвереньках по крыше и гримасничал. Узловатые пальцы загребали охапки пернатых тел, мяли их, совали в скалящийся рот. Коля терзал птиц зубами и давился, глаза без век вращались в глазницах.

Женский визг полоснул по ушам ошарашенного Олега, привёл в чувства. Он бросился через воробьиный настил к калитке, на улицу, оккупированную шорохом и щёлканьем клювов. Туда, где за хатами вздыбился колышущийся столб.

Они познакомились в парке. Так банально. Она вроде бы кормила птиц. Крошила на асфальт булку. Из булочной пела Эдит Пиаф.

Он подумал, что эта девушка очень красива, и сразу же озвучил мысль.

Варя смеялась натужным шуткам.

Воробьи слетались на ветки, окружали их и наблюдали.

Столб был вихрем из птиц. Он гулял по полю, выкорчёвывая сорняки, и Олег подверг сомнению саму реальность. Крылатый смерч вырастал из земли и разрывал почву, как лист бумаги. Отдельные воробьи отпочковывались от стаи, тёмными точками усеивали небо.

Запыхавшийся Олег замер на краю пустыря.

Он вцепился в волосы и смотрел, не мигая, как по полю шествует Горобыный.

Ростом колосс достигал тридцати метров, но поступь его непомерно тонких, вывернутых наизнанку ног, была бесшумной. Воробьи встречали бога яростным хлопаньем, словно сотни флагов бились на ветру.

Тушу гиганта покрывали серые перья и струпья, он сутулился, удаляясь на запад, к зарницам, к молниям. Тощий и страшный, медленный, необратимый. В огромной птичьей лапе он сжимал извивающуюся фигурку, как ребёнок — куклу.

Жених нёс на руках свою невесту.

— Варя! — взвыл Олег.

Ответом был то ли вскрик, то ли всхлип. Или всё это рождалось в его голове, где мозг вскипал и побулькивал.

Задние лапы великана выдёргивали комья земли и пучки травы, сложенные за спиной узкие крылья нетерпеливо тёрлись друг об друга. Над лысой макушкой воробьи сформировали нимб, и когда Олег зарыдал, существо повернуло серую голову, ощетинившуюся бородой и увенчанную крючковатым клювом, чёрный глаз вперился в человека. Безумный, беспощадный, алчный.

Воробьи обвились вокруг хозяина, сплели из своих мечущихся тел кокон, который распался через мгновение.

Гигант исчез и забрал с собой невесту.

Ночь громыхнула напоследок. Внизу, в аду, где не протолкнуться от воробьёв, забухтело удовлетворённо. Тьма истлевала, воробьи зарывались в пыль, и таяли, или просто улетали. Люди выходили из домов, вооружённые воском, перешёптывались. Им нужно было уничтожить улики, и подумать, насколько городской опасен для их тихой и размеренной жизни.

А Олег ползал по полю среди исполинских перьев и скулил, и звал свою возлюбленную, звал, звал, звал.

Мертвецы лежали на дороге, словно огромные жёлуди. Подбирать их перестали три дня назад, или четыре, или пять — одиннадцатилетняя Схая не могла вспомнить, когда в последний раз видела гружённую трупами подводу.

— Они кушать не нашли? — Дицца подёргала за грязный подол платья.

— Да, — ответила Схая младшей сестре.

— А мы найдём?

— Тише, не кричи.

Воздух пах кисло, гадко, едко: гнилыми листьями, гнилой плотью, залитым водой костром.

— А Коряга их оживит? — тут же пристала с другим Дицца.

— Что?

— Кадавриков этих, — сестрёнка показала на торчащие из канавы ноги мертвеца, — поднимет?

— Зачем?

— Ну… чтобы они ему еду носили, дрова рубили.

— Чихня одна из твоего рта лезет, — Схая похлопала сестричку по губам.

— Смотри, смотри!

— Ну что ещё?

Но Схая уже заметила. Пальчик Диццы плясал в смрадном воздухе. Мешок прятался в кустах, соблазнительно-полный, с яркими заплатами.

Схая развязала верёвку.

— Мясо, — обрадовалась она.

— Дай, дай, — заплясала младшая.

— Погодь ты. Варить надо. Ну, помогай.

— Тяжёлый…

Тащили долго — не то слово, тяжёлый, тяжеленный. Особенно для тонких ручек и ножек сестёр. В помощниках — одно предвкушение.

Над трубами вились болезненные дымки, напоминая выброшенные флаги: «ещё живы». Хаты тлели от немощи хозяев, разлагались вместе с ними. Особая ветхость чувствовалась во всём: потемневших брёвнах, сквозящих в серое небо крышах, покосившихся ставнях, которые крест-накрест перечеркнули углём — обрекли.