Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

— Папка, мясо!

Отец, пошатываясь, вышел на крыльцо. Огляделся — пыльная пустая улица, съёжившиеся дома, — склонился над мешком, потянул шнурок, сглотнул и стянул края.

— Где взяли? — строго спросил он.

— А когда есть будем? — облизывалась Дицца.

— Там, — Схая поняла, что в мешке; в горле сделалось тесно, в голове холодно, — у Жёлтого тракта, в кустах лежал.

Отец кивнул и потащил мешок обратно.

— А чего, а чего?… — начала было Дицца, но Схая обняла её сзади и крепко стиснула: то ли успокаивала, то ли успокаивалась.

— Это плохое мясо, — тихо сказала она, — пошли.

Тела на дорогах… Схая до сих пор не могла поверить в это. Как и в то, что люди умирали от голода. В мирное время-то: десять лет уж прошло, как пало Кольцо, когда бескостные окружили земли Владыки… И неплохо ведь жили: на себя и город хватало. А потом, а потом…

— Хлеба… — Мальчик пытался выползти за калитку, но штанина зацепилась за гвоздь. Скелетик извивался и стонал: — Хлеба… хлеба…

— Нет у нас, Мижай! — огрызнулась Дицца. — Сами хотим!

Схая ударила её по растрескавшимся губам и поволокла дальше, прочь от просящего. «Прости, Мижай», — одними губами произнесла она.

До того, как поручить мертвецов пыли сельских дорог, хоронили на окраине: бросали всех без разбору в яму и присыпали землёй. Никаких крестов и гробов. Сверни сейчас направо — выйдут к могильнику, к торчащим из земли ногам и рукам.

Сёстры свернули налево.

Церквушка выглядела дряхлым стариком. Некогда белая, ладная, нарядная, ныне покосилась и почернела. Не зря говорят, придёт беда — земля забирать начнёт. Ещё немного и треснут последние стёкла, а тёмные корни утянут храм в преисподнюю. Схая вспомнила, как бегала к церкви во время ярмарок, лопала пряники и маковые булочки… Ей часто снились гостинцы из прошлого: она прятала гостинцы, чтобы угостить сестру, когда проснётся.

Сад при доме старосты зарос сорняком. Сам староста уехал с семьёй, как только по хатам стали рыскать солдаты со знаком Владыки на нагрудниках. Выгребали всё из амбаров и домов — каждое семечко подсолнуха, зёрнышко, крупинку. В поисках зерна долбили топорами глиняные полы и стены, заглядывали в печки и чугунки.

— Варили! Что варили?! — тряс отца проверяющий. — Почему чугунок влажный?

Папка молча смотрел в колючие злые глаза.

Ушли, не тронули. А вот отца Мижая зарубили во дворе — нашли горсть зерна. Мачеху Мижая увезли с собой в клетке. Красивая была тётя Тира, даже голод не смог стереть эту дикую луговую красоту…

За Бурой улицей, на небольшом возвышении стоял дом колдуна.

— А почему его Коряга называют? — спросила Дицца. — Потому что погнутый весь?

— Не знаю. Может, из коряг зелья свои варит.

— А они вкусные?

Схая закатила глаза.

— А давай в билетики поиграем! — попросила сестрёнка.

— Ладно, — согласилась Схая. — А потом на озеро… нарвём рыжика для лепёшек.

Дицца не слышала — неслась к крытым железным повозкам, оставленным старыми хозяевами этих земель, мифическими Механиками. Деревня выросла вокруг бурых длинных фургонов, превратив их нестройные ряды в одну из улиц — дети прибегали сюда поиграть, а взрослые подивиться на омертвелое искусство Механиков. Даже шестёрка лошадей не могла сдвинуть древнюю повозку с места… лошади… когда закончились хоть какие-то припасы, их съели первыми, затем собак и кошек…

— Трамлаи! — пищала Дицца. — Я продаю билетики на трамлаи!

— Что за трамлаи?

— Они так называются! — Дицца поставила ногу на ступеньку фургона и повернула к сестре серьёзное личико.

— Кто тебе такое сказал?

— Коряга.

Схая залезла следом.

— Когда?

— Во сне. Мы тут играли. А потом побежали смотреть на гусеницу.

Схая открыла и закрыла рот, промолчала. Гусеницей называли вереницу телег и домов-фургонов, которая раз в месяц проходила по тракту. Военный караван. Такой увёз мачеху Мижая. Что тут скажешь… у каждого свои сновидения — у неё ярмарочные пряники, у Диццы — игры с магом, которого она и видела от силы раз или два, ещё до Конца Сытости, когда селяне ходили к Коряге за последней помощью.

В крытой повозке не было ветра. Вот если бы не было голода… Но об этом Механики не позаботились, они-то и себя и свой железный транспорт уберечь не смогли. Стены фургона слоились и осыпались под беззвучное чавканье бурых вшей.

Дицца стояла в проходе, уперев в тощие бока ручонки и кивая на скамью.

Схая послушно села на почерневшие деревянные рейки. На скамье напротив лежала табличка. Буквы имели чёткие контуры, без змееподобной вязи, но легко узнавались. На табличке было написано: «СЧИТАЮТСЯ УТРАЧЕННЫМИ…». Что это означает, Схая не знала. Под ногами хрустели ветки и стекло.

— Ваш билетик , — потребовала Дицца, старательно изображая взрослую.

— Я забыла…

— …попросить в кассе , — подсказала сестрёнка; она хорошо помнила каждое загадочное словечко детской забавы-заклинания, приносящей удачу и веселье.

— Забыла попросить в кассе .

— Не положено! Заплатите штраф или я выкину вас на остановке ! — Дицца подхватила с пола изогнутую ветку с гнильцой мёртвых листьев и усердно замахнулась.

Схая гоготнула, показала «злой тётке» язык и бросилась по проходу.

— Штраф! Штраф! Штраф! — визжала, несясь следом сестра.

Схая притормозила у двери в тесный закуток со штурвалом и сиганула из фургона. Нога подвернулась, в лодыжке вспыхнул огонь, девочка вскрикнула и упала на большую железную крышку, которая противно заскрипела о песок и камни. Тут же схватившись чуть выше ступни. Она почти видела под кожей чёрную трещину, из которой растекалась боль.

— Штраф!.. — Дицца увидела растирающую ногу сестру и снова стала маленькой. — Ой… Сильно болит?

Схая встала, опираясь на тяжёлое шелушащееся колесо, и попыталась улыбнуться.

— Ерунда. Ты хоть осторожно слазь.

— Точно ерунда? Если сломала — сходим к Коряге, он тебе отпилит старую и пришьёт новую.

— Дицца!

Схая попробовала перенести вес на вывихнутую ногу: терпимо, кажется, кость цела. Но и хорошего мало: лодыжка распухла, наевшись болью.

— Ну, ты слазишь? — рассержено прикрикнула она на сестру.

Дицца словно и не услышала. Стояла в дверях, задрав голову. Схая оглянулась, но ничего не увидела — мешал фургон.

— Что там?

— Пыль!

— Гусеница…

Дицца спрыгнула и вцепилась в руку сестры.

— Пойдём? Посмотрим?

Схая кивнула.

— Только не беги.

Путь к Жёлтому тракту занял вдвое дольше времени, чем обычно. У заколоченной школы они встретили Томари, дочь кожевенника. Томари была на пять лет старше Схаи, она не выглядела такой истощённой, как сёстры. Наверное, прав отец, подумала Схая, кожу варят.