Ольга Птицева - Фаза мертвого сна [СИ]

Я не желал находиться среди них. В жизни наяву мне было достаточно таких, как они, — пустых, вонючих и наглых. Они наступали мне на ноги в метро, обливали руганью в очереди к кассе, плевали под ноги на остановках. Тупые и наглые, не видящие ничего дальше своих мясистых носов. Что делали они в моем доме? Зачем оказались тут, если он — тонкий и пустынный, живущей своей необъяснимостью и тишиной, был создан совершенно для других гостей. Таких, как я. Таких, как Нора.

— Прочь! — захотелось крикнуть мне. — Пошли вон, животные! Тупые жвачные твари! Уходите! Не смейте шуметь тут, хохотать, плеваться и размазывать сопли по стенам. Вам не место здесь! Прочь! Прочь!

Но я не крикнул. Даже во сне не решился выбраться из угла и броситься на обидчиков. Только сполз со стула, обогнул гомонящую компанию, нащупал дверь и почти уже выбрался наружу, когда в мешанине смеха, пьяной икоты и бессмысленной болтовни раздался голос:

— Маленькая госпожа совсем разболелась. У бедняжки жар, в груди клокочет, ножки слабенькие — почти не встает…

Говорящая поджала пухлые губки, бросила взгляд на притихших соседей и жеманно поправила низкий пучок, слегка покраснев от удовольствия. Все кругом плыло и покачивалось, но ее я сумел разглядеть. Темное платье с туго затянутым корсетом, над лифом высится пышная грудь. И я тут же вспомнил Евгению. Вот! Вот откуда в моем сознании взялась эта пьяная распущенная бабенка. А все остальные — просто толпа людей, их пачками встречаешь каждый день. В плотном потоке не вычленишь лиц, не запомнишь особых черт. Все сливается в серый фон, дурно пахнущий и громогласный.

Может, это я привел их сюда, желая заполнить тишину. Или это дом снится им по собственной воле, ошибившись в выборе гостей. Как бы ни было на самом деле, эти люди не принадлежат дому, потому что попали в него случайно. Сейчас в их стаканах закончится кислое вино, на тарелках останутся кости с пленкой холодного жира да крошки хлеба, они поднимутся на ноги, еще немного потопчутся у выхода, зубоскаля о том, в чем не смыслят, и навсегда исчезнут за порогом, чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Они ничего не увидят, ничего не поймут. Они запомнят дрянную выпивку и пыль по углам. Утром посетуют, как тесно и скучно было им во сне, а после продолжат жить, напрочь забыв все, что случилось с ними тут. Потому что ничего с ними не случилось.

Я бы мог позавидовать им — свободным от помешательства, простым и понятным людям, но не стал. Каждый идет своей дорогой. Иногда людские пути пересекаются в местах настолько странных, что встреча эта не роднит, а еще больше разъединяет. Мой дом был таким местом, пусть и оставался лишь сном. Как только я понял это, пьяная компания за столом перестала раздражать меня. Случайные встречные, чужие мне, неважные. Глупо терять время злясь на них, когда в любую секунду сон может закончиться пробуждением, а жизнь — смертью.

— Я слышала, милая Китти простыла в саду. Хозяйка места себе не находит от горя! Но если кто и виноват, так это девка… гувернантка ее. Нора! — Имя соскочила с ее губ, и я застыл, стиснув в пальцах ручку двери. — Выпустить ангельское дитя в сад! Шел дождь, дул такой пронзительный ветер! Я сама чуть не окоченела тем вечером, а маленькая Китти… О! Господь свидетель, девка должна поплатиться за свое безрассудство!

Я застыл, не в силах обернуться. Тревога, отступившая было, в миг обратила меня в каменного истукана — я не чувствовал ног, я не мог пошевелиться, только стоять спиной к злобным приведениям, заполонившим дом, и слушать их бессвязный гомон.

— Она теперь без сна сидит у детской кроватки! Прачка забирала белье, так говорит, что чертовка уже все глаза проплакала… — Говорящая выждала драматическую паузу. — А мне ее не жаль! Совершенно не жаль. Поделом. Выпороть бы и выгнать прочь.

Грубый мужской голос перебил ее, выкрикнул что-то, я не сумел разобрать, но по смеху в ответ понял, что сказанное было похабным и мерзким. Я должен был встрять, броситься на обидчика. Но не пошевелился. Трус остается трусом, где бы он ни был, даже во сне.

— Прячется наверху, небось думает, как бы у хозяйки вымолить прощение. А молиться нужно за здравие малютки нашей… Всем бы помолиться. Вот хозяйка и выписала из соседского прихода пастора, приедет на днях, может, Китти еще поправится нашими-то молитвами… — Помолчала, будто молиться собиралась прямо тут — среди пьяной толпы. — Глупая девка эта Нора. И чего в детской прятаться? Ей теперь нужен человек большой, весомый, чтобы от гнева хозяйского уберег. Обогрел, приголубил. Вот такого искать надо.

Я обернулся так резко, что на мгновение повис в кромешной темноте — почти уже не во сне, точно еще не наяву, а когда наконец сумел разглядеть и комнату, и стол, и людей, то увидел, что говорящая смотрит прямо на меня. Ее глаза плотоядно поблескивали. Она поджала губки, провела ладонью по вывалившейся из лифа груди и проговорила:

— В молодости сокрыта большая ценность, главное не прогадать, вручить, кому следует. А дальше… женское дело нехитрое.

Я выбежал прочь до того, как комнату заполнил визгливый хохот. Сидящим за столом житейская наука пришлась по вкусу, я же вспыхнул от злости и отвращения. В детской заливалась слезами моя Нора — преданная всеми, обруганная, заклевещенная. Мерзкая Китти не стоила ни единой ее слезинки, но как доказать это дому, который продолжал равнодушно поскрипывать, будто под крышей его не перемалывалась в труху еще одна невинная жизнь? Скорее! Скорее по лестнице, прочь от захламленных подвалов, прочь от прокопченного этажа прислуги, где зубоскалят и пьянствуют, как на любом человеческом дне.

Скрипучие ступени мелькали подо мной, я чувствовал, как от напряжения подкашиваются ноги, но это больше не удивляло меня. Я забыл, что все кругом — сон. И люди внизу — сон, и лестница эта, и потемневшие от времени картины в тяжелых рамах, и пыльные ковры, и пустынные коридоры, и двери, и сам воздух, и сладковатый запах тревоги в нем, словом, все, что окружало меня — сон. А главное, напрочь вылетевшее из моей пульсирующей головы, было осознание, что Норы, которую я так рвался спасти, тоже не существовало. Если бы я вспомнил это, то не устоял бы на ногах — рухнул бы, кубарем скатился с лестницы, и на самой последней ступени я бы проснулся. Истерзанный и больной, но проснулся бы. Только я не вспомнил. Разумеется, я не вспомнил.

Стоило вбежать по лестнице, как по ушам ударил гул. Я пошел на него, как слетаются к свету мотыльки — бездумно и слепо, на одном безотчетном желании. Знакомый коридор встретил меня тревожной полутьмой, свет больше не лился из детской, ни единого шороха не доносилось оттуда. Один только гул в ушах, и ничего больше. Я осторожно приблизился, стараясь не попадаться на глаза спящему портрету, он продолжал презрительно щуриться в темноту. Прижимаясь щекой к двери, я затаил дыхание, готовый слиться воедино с ее шершавостью и древесным теплом.