Ольга Птицева - Фаза мертвого сна [СИ]

В детской было тихо, лишь изредка раздавались слабые стоны, да чуть слышный шепот твердил мерно и заунывно, а что — не разберешь. Я все не решался постучать. Торчал у двери, как последний дурак, телом чувствуя время, ускользающее мимо. Сколько осталось ночи? Как скоро меня разбудит мерзкий писк будильника, обращая сон сном?

Дверь распахнулась бесшумно, а может, это я ничего не слышал за гулом, что вибрировал сразу во всем теле. В детской было темно и душно. Опушенный балдахин скрывал кроватку, но стоны, доносящиеся из-за него, не оставляли сомнения — простывшая на ветру Китти возится там среди подушек, мечется в жару, мучается и плачет. Стоя на коленях у ее изголовья, застыла Нора. Черное платье, смиренно сложенные в молитве руки, низкие каблучки стоптанных туфель. Она обернулась, только когда я прикоснулся к ее плечу — теплому, острому, по-птичьи хрупкому.

— Ты… — Мокрые ресницы тяжело опустились и поднялись, будто она сомневалась, а не снится ли ей все это.

Стоило оценить иронию, но сердце мучительно сжалось. Я рухнул рядом, схватил ее влажные руки — молитвенно покорные, слабые, прижал к губам.

— Не плачь, не плачь, — бестолково твердил я, не зная, чем утешить ее. — Девочка поправится, все пройдет.

Нора горестно всхлипнула, покачала головой.

— Госпожа никогда не простит меня, не забудет, что я натворила. Китти — жемчужина, позднее дитя, последняя отрада. Хозяин сгинул в пучине, исчез, будто и не было. Все, что осталось после него — дом и Китти. А я не углядела, не совладала с детским капризом… Как я могла? Как?

Мне нечего было ответить. Я вдыхал запах ее волос — сладость и тревога, я слушал ее голос — слезная хрипотца, глубина тембра, я ощущал ее пальцы у своих губ — влажные и теплые. И я жил, и она жила. И даже спящая за балдахином девочка была настоящей.

— Тихо-тихо, — только и сумел прошептать я, а она всхлипнула еще отчаянней, обхватила меня, прижалась, безнадежно скуля, как побитый зверек.

— Она выгонит меня на улицу! Я никогда не отмоюсь от позора! Кто согласится взять себе воспитательницу, не уследившую за одной-единственной девочкой? Я умру в нищете… Я пойду продавать себя за краюху хлеба… — Она отстранилась, глаза ее покраснели от слез. — Что же мне делать? Скажи, что мне делать?

«Ей нужен человек большой, весомый, чтобы от гнева хозяйского уберег. Обогрел, приголубил. Вот такого искать надо.» — Эхом прозвучал во мне чужой ответ.

— Я не знаю. — Даже во сне я не нашел сил быть честным, слишком уж больно это, слишком тяжело.

Пауза затянулась. Нора ломала пальцы, все глубже погружаясь в отчаяние, я молчал, мучаясь тишиной. Время шло, приближалось утро. Первой сдалась Нора. Ладонью отерла мокрое лицо, пригладила волосы, поправила строгий воротничок платья.

— Мне понятно твое молчание, — наконец сказала она, перебирая поднятые с пола четки, темные зерна, стертые по бокам, щелкали резко и громко, как удары хлыста. — Ты боишься предложить то, в чем я нуждаюсь. Не стыдись. Твой страх оправдан… Убежать со мной из дома, где есть и кров, и стол… Я не стану просить тебя, хоть и готова броситься в ноги, умоляя. Но нет. Ты был ко мне добр, клятвы не связывают нас…

Она бормотала бессвязно, я не мог разобрать и половины сказанного ею, но понимал — в своем горе Нора совсем заплутала, потому и просит о помощи не того, кто на самом деле мог бы ее спасти, а меня. Меня. Безумца, поверившего в сон. Поломойку, как наяву, так и здесь, в скрипучем доме, равнодушном к слезам своих обитателей.

— Но пообещай, что подумаешь о нашем побеге. — Нора отбросила четки, ее руки подрагивали. — Прочь! Прочь из дома в мир настоящий, живой, бескрайний. Представь, только мы с тобой и сотни дорог под ногами. Выбирай и иди. Одна я не сумею, ни за что не решусь. Но вместе! О, вместе нам не будет страшно… Обещаешь представить себе ее — нашу новую свободную жизнь?

Я почти не слышал слов, гул нарастал с каждым мгновением, тьма клубилась между нами, осталась только ее ладонь, сжимающая мою. Нора просила о невозможном. Я мог убежать отсюда в любой момент, она же — плод моего воображения, была заперта, безнадежно и крепко. Откуда было знать ей, что о помощи она молила тюремщика? Что мог я ответить на ее несуществующие слезы, пусть и кажущиеся настолько живыми, что мысли мои обращались раскаленной лавой?

— Обещаю, — пробормотали лживые губы, и губы, выдуманные тут же впились в них, яростно, благодарно, жадно.

Весь день я томился желанием, стыдился сам себя, и не мог думать ни о чем, кроме податливого тела Норы в своих руках. Но стоило обнять ее, стиснуть пальцами, стремясь проникнуть сквозь ткань, кожу и плоть в жаркое ее нутро, как за балдахином принялась ворочаться чертова Китти.

Нора вырывалась из моих рук, поднялась с пола и поспешила на зов. А я остался стоять на коленях, чувствуя, как сердце готовится выскочить из груди, ломая ребра, словно они отсыревшие спички. Момент, ради которого я так стремился скорее вернуться сюда, неумолимо ускользал.

— Нора! — попытался позвать я, но язык не слушался.

Тело вновь стало непослушным и тяжелым, в глаза словно насыпали по горсти песка. Я почувствовал, как ломит спину, как покалывает в затекших плечах. Я просыпался. Нора успокаивала девочку, склонившись над ней. Ее шепот становился все тише, комнату медленно наполнял туман. Я зажмурился, отталкивая его от себя, но было поздно. Нора исчезла, забирая с собой детскую спальню и свои жаркие поцелуи.

По ушам надрывно бил писк телефона. Я нащупал его под подушкой, поднес поближе. Семь утра. Входящий звонок от мамы. Если я когда-нибудь и был готов поднять руку на женщину, подарившую мне жизнь, то именно в эти семь утра.

— Да. — Хриплый от жара и сна голос с трудом прорвался через слипшееся горло.

— Гриша? Гришенька! — Трубка слегка завибрировала от маминого крика. — Ты почему мне не звонишь? Гриша! Я уже купила билет до Москвы…

От таких новостей и мертвец подымится из гроба. Я подскочил с тахты, вытянулся, будто мама могла разглядеть сгорбленную спину и как следует хлопнуть по ней, и зачастил в трубку:

— Да у меня работы куча, мам, прямо вот зашиваюсь. Сутками торчу там, дела, клиенты, мелочи всякие… — Мозг выдавал поток рандомных слов совершенно ничем не связанных с реальностью, но мама слушала, и это меня устраивало. — Начальник крутой вообще, объясняет все, я от него опыта наберусь…

— А учеба как же, сынок? — осторожно спросила мама, когда я на секунду затих, чтобы набрать воздуха в легкие.

— Так совмещать буду! — Выпад был радостно отбит. — Уже предупредил, так они только рады… У них знаешь какая поддержка студентам? Государственная программа.

Перед глазами маячила недовольная физиономия Максима, его заплывшие глазки, осматривающие ободок унитаза на предмет налета, его толстые пальцы, перебирающие купюры в кассе, чтобы выдать мне дневную долю самыми затертыми бумажками. Услышь он бред, который я споро вливал в мамины уши, точно бы слег с инфарктом — сердце, заплывшее жировой сумкой, лопнуло бы от смеха.