Чез Бренчли - Новые страхи [сборник litres]

– Осторожно, – сказал я, высвобождая руку и ведя Роуан позади себя. – Совет не предпринял ничего, чтобы сделать эту тропинку безопасней, а утес по-прежнему крошится.

– Конечно крошится. И не перестанет оттого только, что приходской совет считает это неудобным. Или дорогим. Я пойду за тобой след в след. – Она положила обе руки мне на плечи. Когда она была маленькая, мы так спускались: я ставил ее впереди и направлял, держал крепко и думал, как она хрупка и сильна. Она могла пережить все лодки, остававшиеся в моем дворе, а я отлично знал, как хорошо они сделаны.

Мы спускались все ниже и ниже и наконец пришли к месту, где тропинка выходила на пляж. Если это можно назвать пляжем. Больше залитых водой углублений в скалах, чем песка. Больше голой скальной породы, чем чего-либо другого. Во время прилива между стеной утеса и водой – голая скальная порода, которая во время сизигия целиком уходит под воду. Туристы едут к другой стороне залива, вот там широкие пляжи, кафе и магазины. Нашу тропинку вниз изредка находят любители пеших походов, но только самые целеустремленные из них.

Мне это было на руку, потому что в конце пляжа на спорной территории, где река впадает в море, находился мой лодочный двор. Официальный вход с другой стороны, по берегу реки. Тот, кто подходит со стороны пляжа, видит забор из дерева и рифленого железа, который тянется от утеса до самой воды. Ворота сначала можно не заметить, как и весь забор, они сделаны из дерева и железа и выкрашены дегтем. Неброское черное на черном, в пятнах соли.

Тропинка здесь протоптана не лучше, чем на пастбище. Что коровы достигли наверху, то же самое внизу сделали приливы и отливы. Лужи меняли свое положение, море выбрасывало новые водоросли, тогда как старые уносило. Всякий раз даже я ходил по-разному, ступая с песка на камень и снова на песок. Роуан прыгала, чертыхалась и хихикала, поскальзывалась, вскрикивала, наконец, вытащила ногу из сапога, оставив его в трещине между камнями. Отмахивалась от меня, когда я пришел ей на помощь, но затем схватила мою руку. Не могла решить, прижаться ли ко мне, держать ли мою руку подальше от себя или оттолкнуть меня вовсе.

– Сядешь на спину, – безразличным тоном предложил я.

– Хм, да. Пожалуйста…

Сначала я вытащил ее застрявший сапог, пока она, как аист, стояла на одной ноге, затем согнулся, чтобы она смогла забраться мне на спину. Ее ноги торчали вперед на уровне моей талии, и я использовал их как таран, чтобы распахнуть ворота, и внес ее на двор, как королеву.

Мы строим лодки из дерева с помощью ручного инструмента. Тем не менее наш лодочный двор не чужд шуму, который отражается от утеса и уносится в море. Шум в этот вечер стоял исключительный. Один парень, деревянная колотушка и тяжелый лист меди. Он подложил сложенный брезент между этим листом и бетоном, но все равно. Полтора квадратных метра меди запоет, когда по ней стучат.

Запоет также и парень, под собственный ритмический стук. По крайней мере, он отрывает взгляд от работы и видит, что теперь не один.

Японцы, в общем и целом, народ тихий, ценят искусную сидячую работу без применения силы. Одинокий цветок на вазе ваби-саби, три иероглифа, нанесенные кистью, сад с разровненным граблями гравием. Сложенный прямоугольный листок бумаги – не разрезанный, не разорванный – образует стилизованную фигуру: журавль, единорог, лягушка. Кораблик.

В Джоше не было ничего японского и ничего спокойного. К оригами его привела скорее неукротимая энергия, ему требовалось чем-то занять руки. Во время нашей первой беседы – в баре, который также использовался мною как контора – его быстрые проворные пальцы превратили листки цветной бумаги в ряд фигурок: Дарт Вейдер и R2-D2, два совокупляющихся единорога, кошка в коробке. Классическая техника в соединении с популярной культурой порождает стиль столь же странный, сколь и очаровательный. Добавьте сюда инструменты, материалы и пространство. Результат оказался грубоватый. Шумный. Оригами, получившее свободу.

«Судно для путешествия в никуда» – яхта с кливером и гротом, сложенная из листа меди четыре на четыре, а не бумаги. Она уже обошлась мне в один лист как доказательство жизнеспособности концепции, практическим уроком того, как следует сгибать металл. Сейчас Джош работает над этой яхтой. Формально – в свободное от работы время, но у меня и моего юного ученика не только общий рабочий двор, не только общий дом, но и общее небрежное отношение к хронометражу. Иногда мы задерживаемся до середины ночи, трудимся при фонарях, пока не закончим работу. Иногда начинаем в полдень и заканчиваем в три или не доходим до лодочного двора вообще. Сейчас я не смогу отвлечь его от «Судна для путешествия в никуда», даже если и попытаюсь.

Роуан не знает, как относиться к Джошу или к его идее. При других обстоятельствах меня бы позабавила ее настороженная отчужденность, ее неспособность понять, кто из нас более раним, кто кого эксплуатирует. Она видела, как я воспроизвожу сделанное Брюсом – для меня, вместе со мной, – таким образом создавая лишнее звено в цепи, которую я же, возможно, и порвал. Она могла это всецело осуждать. В то же время она могла совершенно не доверять мотивам молодого человека, который вцепляется в более старшего, когда тот в печали менее всего может оказать сопротивление. Она любила меня, защищала меня и гораздо лучше меня – разумеется! – знала, что для меня лучше всего. И это «лучше всего» не включало парня ее возраста, который был более чем вдвое младше меня.

И теперь она находилась здесь, лицом к лицу с тем, каким в реальности был он в коттедже и на лодочном дворе. Угловатая красота и небрежное очарование, безжалостная движущая ею энергия и неожиданно возникающие вокруг нее стены. Она могла бы стать его следующим завоеванием, или он ее, если бы он не занимал неожиданное, необсуждаемое пространство, станину, которую построил Брюс.

Она совершенно не знала, что думать и чувствовать. Мне неприятно было видеть ее в таком смятении, такой запутавшейся там, где она должна была чувствовать себя увереннее всего. Я не мог придумать иного решения, чем то, к которому еще прежде пришел Брюс, прожить с парнем остаток моей жизни и посмотреть, не станет ли это своего рода побудительным аргументом для нее.

Сейчас я посадил ее на перевернутый барабан для кабеля и с угодливым поклоном вручил ей потерянный сапог. Она знала, что Джош смотрит, что занесенная им колотушка замерла в воздухе, что работа стоит.

– Эй, Золушка, – крикнул Джош. – Оставишь туфельку и уедешь?

– Что тебе сказать… Все у меня идет наперекосяк. Он даже не мой прекрасный принц. – Она слегка подчеркнула «мой». Благослови ее господь, она действительно старалась. Она могла осуждать нас обоих, но изо всех сил старалась этого не показать. По крайней мере, ему.