Чез Бренчли - Новые страхи [сборник litres]

Надев сапог, она подошла посмотреть, как идет работа, и восхититься тем, какими ровными получаются у него сгибы.

– Но поплывет ли она, когда будет готова? Одно время нас учили в школе делать кораблики, но они больше походили на баржи. Они держались на плаву. Их можно было нагрузить бусами и прочим. Но, если перегрузишь, тонули.

– Думаю, эта поплывет, – сказал он. – Суда можно делать хоть из бетона, так что медь подойдет. По-моему, она первым делом превратится в черепаху. Паруса и мачты поднимут центр тяжести, видишь, а киля, чтобы не опрокинулась, нет. Разве что балласт добавить в корпус, но тогда наверняка все равно утонет.

– Хорошо, что в море не пойдет. Или вообще куда-нибудь.

– Это верно.

Он оставил модель на брезенте, встал и потянулся – медленно, основательно, как разбуженная кошка, с порочной неспешностью, и улыбнулся мне через лодочный двор. Весь – практицизм и целеустремленность. Задел при этом Роуан, но это случайно. Если Джош и знал о ее чувствах, то это знание его не тревожило. И не остановило его.

О боже милостивый, он так напоминал мне меня самого. Иногда напоминал слишком сильно. Молодой человек, сознающий свою власть и при этом беспечный, небрежный с нею, желающий отдать ее. Желающий отдать все это в обмен на что? На жизнь, на компаньона, на судно, на родной дом. Все, что я получил от Брюса, я отдал оптом, одной упаковкой. Если только такая упаковка существовала отдельно от нас, и мы пока просто исполняли роли, каждый по очереди произносил свою реплику. Иногда мне казалось, что нас просто использовала какая-то сила, находившаяся вне нас, получившая нужную форму, чтобы удерживаться на месте безымянной неизбежностью. Я был им. Он будет мной. Мы оба будем Брюсом, в конце концов, пеплом в урне. Уроки выучены. Уроки пройдены. Обязанность кого-то другого.

В небе произошло какое-то движение. Сначала я подумал, что это летят поздние скворцы, одновременно поворачивая к ночевке на уступах утеса, и последний свет солнца отражается от их крыльев. Роуан и Джош, сосредоточившись на своего рода неловкой разрядке на песке, пропитанном обидой и недоверием, не заметили. Я уже начал говорить и лишь тогда понял, что, собственно, я вижу. Я уже произнес эти слова и проглотить их уж не мог.

– Эй, смотрите-ка, смотрите…

Они обернулись и подняли головы как раз в тот момент, когда я охотно взял бы эти слова обратно и сказал бы:

– Нет, не смотрите, вам лучше этого не видеть…

В темноте неба снова невозможно, непреодолимо висело его лицо. Не в том дело, что оно просто скользило по подсвеченному снизу облаку, каждый из нас видел одно и то же. Парейдолия. И каждый из нас знал, чье это лицо. Двое из нас знали этого человека лично. Джош знал его по фотографиям, но этого оказалось достаточно, чтобы придать озадаченную определенность его голосу.

– Это… это… – Он не мог закончить предложение, несмотря на определенность в голосе, и начал новое: – Это что, должно приводить в трепет или как? Вон там было что-то похожее на Брюса?

Джош стоял рядом со мной, хоть я и не видел, как он подошел. Роуан так же внезапно оказалась с другой стороны от меня, взяла меня за руку и прижалась к ней без намека на взрослую стеснительность.

– Правда, – сказала она. – Ведь правда?

Да и нет. Лицо не приводило в трепет. А если и приводило, то не так, как имел в виду Джош. Портрет, как взгляд искоса, выписанный сумерками, облаками и домыслом, но не случайность и существующий не только в наших головах. Если Джош, никогда не видевший Брюса, не сомневался, если Роуан, знавшая и любившая его, не сомневалась, насколько же тверже был уверен я, знавший и любивший его, проживший с ним тридцать лет? Все мы смотрели вверх и видели облака, разорванные ветром, первые бледные звезды в сгущавшемся мраке, и не видели никаких намеков на лицо. Вот так.

– Идемте, ребята. Вы знаете, он не сводил с меня глаз. Разве после смерти должно быть иначе?

Шутка показалась неуместной, как фальшивая нота, но что я мог поделать? Я помедлил, опасливо посмотрел вверх, затем взял каждого из них за плечо и развернул. Иногда необъяснимое слишком велико, чтобы бросить ему вызов, чтобы в нем усомниться и проявить по отношению к нему любопытство. Приходится просто принять реальность этого религиозного опыта и затем уйти.

Трудно было повернуться спиной к нему, но мы могли, по крайней мере, оставить позади море. Буквально в десяти шагах впереди находилась мастерская с приотворенной дверью, в которой уже горел свет.

Со времен моей дикой юности своим домом и убежищем я в первую очередь считал мастерскую, а не коттедж. Я спал в ней чаще, чем в других местах, устроив себе гнездо из одеял, и мои сны отдавали запахом стружек и дизельного топлива. Проснувшись поутру, я заваривал себе кофе на керосиновой печке, точил инструменты на оселке и кричал приветствия друзьям, проезжавшим мимо на моторных лодках вслед за косяками скумбрии и сардин. Все это время я то и дело поглядывал на тропинку: не покажется ли вдалеке коренастая фигура спускающегося на пляж Брюса.

Теперь в мастерской новый пол под новой крышей и нормальный водопровод, есть электричество. Настоящая кровать для Джоша, или для меня, или для нас обоих, когда так и не удается уйти домой. При всем том, в сущности, это все та же мастерская, имеющая все ту же долгую историю. Даже запах керосина до сих пор не выветрился. Возможно, это только кажется, как и далекая фигура, знакомой походкой спускающаяся по тропинке на пляж. Я, пожалуй, нахожу утешение в этих мгновениях, думая, что он по-прежнему следит за моей работой. Особенно когда оборачиваюсь, вглядываюсь и, конечно, его нет. Он по-прежнему мертв, а я все никак не могу в это поверить. Может ли он дать мне лучшее утешение, чем эти случайные напоминания о том, что я действительно могу обходиться без него.

Но сейчас это не утешение. Траур уже закончился, и у меня есть свой подмастерье, и этот поворот головы, который вполне можно принять за намерение отказаться от нас. И здесь же Роуан, вечная колючка, заноза, стена между нами в пространстве, где не должно быть ничего. И теперь в небе его лицо, и оно не означает никакого утешения. Что-то другое, что-то большее, но, по-видимому, не выражение гнева и не предъявление своих прав на собственность или смерть.

Но мы все трое здесь, под моей крышей – моей, теперь моей! – отрезанные от света неба, от его взгляда. Окно мастерской не выходит на стапель и море. В этой стене только дверь. Окно выходит на реку и дорогу.

Как раз когда я заводил их в мастерскую, Джош посмотрел назад, ахнул, извернулся и выскользнул наружу. Я обернулся, хотел догнать его, но меня охватила нерешительность в дверном проеме, где с одной стороны от меня оказалась Роуан, а с другой Джош. Догнать или остаться на месте, он или она? Невозможно выбрать, и потом я подумал, слава богу, что в этом выборе не было необходимости, ибо Джош, едва выйдя, сразу же вернулся.