Адам Нэвилл - Никто не уйдет живым [litres]

Ночь поглотила закат. Время подползало к десяти вечера.

Стефани лежала на кровати в той же самой сломленной позе, которую приняла в восемь часов, когда пришло сообщение от Бекки. Она уже собрала вещи, готовясь к бегству, проверила расписание поездов, а потом несколько часов ходила из стороны в сторону, дожидаясь звонка. Однако новость сообщили текстом, а не по телефону; этот способ связи удобнее, когда вести плохие. Парень Бекки «не думает, что жить у них – хорошая идея», и к тому же «места все равно нет».

Сообщение заставило Стефани устыдиться, как будто ей отказали в нелепой, бессовестной просьбе. В разочаровании содержался еще и страх, словно ей только что сообщил ужасные новости врач. Какое-то время из-за оглушительного чувства покинутости ей было так холодно, что у нее дрожала нижняя челюсть.

Сразу после того, как ее просьбу о приюте отвергла последняя из подруг, к которым она обращалась, Стефани ненадолго задумалась, не позвонить ли мачехе. И задушила идею во младенчестве, поняв, что мост, сожженный в такой враждебности, из праха скорее всего не восстановишь, даже временно. И было уже достаточно поздно, Вэл успела напиться, возможно, на пару с любовником, Тони, если он вернулся после того, как Стефани ушла из дома. Вэл, должно быть, уже в полубессознательном состоянии, а в желудке у нее ничего, кроме антидепрессантов, плавающих в белом вине. После четырех часов дня с ней не было смысла общаться ни в будни, ни в выходные.

Безнадежные мысли Стефани продолжали течь тонким ручейком, пока не стали вялыми и смутными, примерно в то же время, как в соседней пустой комнате заплакала девушка – в одиннадцать вечера.

Стефани подобрала с пола возле кровати пакет из магазина и вытащила упаковку с берушами; «ИСПОЛЬЗУЮТСЯ ГОНЩИКАМИ ФОРМУЛЫ-1», утверждала этикетка. Идея такой борьбы с шумами пришла ей в голову в городе – на случай, если придется провести здесь еще одну ночь.

Ей захотелось подняться на этаж выше и постучаться в комнату сверху, где, видимо, теперь обитала Светлана, чтобы попросить девушку спуститься и проверить, услышит ли она плач. Еще одна свидетельница шумов окончательно подтвердила бы, что Стефани не страдает нарождающейся шизофренией.

Но она решила не ходить к новой соседке, потому что третий этаж ей нравился в доме меньше всего и был слишком близок к берлоге хозяина, а она сильно подозревала, что Драч не одобрит никаких контактов между девушками. Двое недовольных легко могут затеять заговор, а то и мятеж. А она не могла терпеть даже мысли об еще одном конфликте с любым из домовладельцев в то недолгое время, что будет здесь находиться.

По крайней мере, Светлана осталась тут жить, несмотря на ссору с Драчом. Стефани и новенькая были незнакомками, недовольными и подозрительными, но безопасность была в количестве. Они были свидетелями существования друг друга, и мысль о том, что Светлана сейчас наверху, ободряла ее.

Время от времени Стефани слышала через потолок шаги литовки, которая рявкала что-то в телефон на родном языке. Но – Стефани замечала это за многими европейцами – только по тону и громкости невозможно было понять, разгорается ли спор или излагаются жалобы; во время школьной поездки в Рим ей довелось слышать, как люди заказывают кофе таким голосом, что она вздрагивала.

У Светланы до сих пор бормотал телевизор, и кто бы ни вещал с экрана, звучал он так, словно находился под водой с полным ртом еды. Мысль о том, что она, возможно, больше не будет основной целью издевательств Драча или мишенью для его шантажа, также приносила Стефани виноватое облегчение. К тому же, Светлана упоминала, что появится и третья девушка – Маргарет или Маргарита, которая, возможно, станет дополнительным буфером между ней и парочкой кузенов.

Она пообещала себе, что если сможет перетерпеть все остальное, то как-нибудь доживет до понедельника. Если ей предложат работу со вторника по пятницу, и, если новые соседки не съедут, вероятно, получится протянуть недельку, накопив на другое жилье. К следующей пятнице у нее может хватить денег на нормальный переезд в новую комнату. И банковская карточка тоже прибудет.

«Воскресенье, понедельник, вторник…» До пятницы оставалось еще шесть ночей в этом доме. Но ожидание даже одной из них тянулось тюремным сроком, которому сопутствовала неизбежная психологическая пытка.

Нервно глядя на пустую часть кровати, Стефани заткнула уши и позволила губчатым затычкам расправиться, пока ее уши не заполнились гулом ее собственной крови. Она положила мобильник на матрас между подушками. Потом натянула одеяло до подбородка и попыталась занять мозг размышлениями о том, чем займется в воскресенье в центре города, проводя день вдали от этого дома.

Металл постройки был выкрашен зеленым в тон высокой траве и пучкам сорняков в заросшем саду. Старуха в круглой пасти купола из гофрированного железа только смотрела и улыбалась. Она была одета в коричневый кардиган, слишком большой для ее невеликой фигуры, поверх изношенного платья с дырявым подолом. Лицо у нее было морщинистым и невероятно древним и напомнило Стефани маленькое печеное яблочко в седом парике.

Стефани продолжала оглядываться через плечо на дом у себя за спиной, пытаясь вместе с тем найти объяснение далеким взрывам и следовавшему за ними сотрясению земли у себя под ногами. В небе выла сирена, так взволнованно и отчаянно, что паника ее только усугублялась.

– Куда мне идти? – Стефани указала на дом. – Вернуться туда?

Старуха не ответила: казалось, ее только забавляло несчастное положение Стефани посреди холодного дождя под безликим металлическим небом.

Перед старухой бродил маленький мальчик в ковбойском костюме, сшитом из обрезков. Нижняя часть его лица скрывалась под платком, соприкасавшимся с полями шляпы, под которой прятались глаза. Он распевал приглушенную тканью песенку:

– Вкруг шелковичного куста мартышка ласку гоняла. Остановилась поправить носок, хлоп! – и ласка пропала. Полфунта риса за два медяка, к нему полфунта сала. Четыре девы открыли дверь, хлоп! – и ласка пропала.

«Давай, подружись с ним, давай, давай». Ликующее выражение лица старухи с легкостью передавало это предложение, а что мелькало в ее черных глазах – приветливость или коварство – Стефани не понимала.

В нескольких ярдах за убежищем, подвешенные за шеи к ветке дуба, болтались тела четырех женщин. На них были длинные серые платья, волосы были забраны в пучки, а выбившиеся локоны свисали на обескровленные лица. Запястья им связали шнурками от ботинок.

Их и побить можно. Давай, давай. Они не против. Стефани не слышала, как старуха это сказала; слова прозвучали у нее в голове.