Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

Тоска. Забуриться что ли в один из этих новоявленных борделей, где девочка с ещё не проклюнувшейся грудью обслужит за ломтик хлеба? А если предложить ей золото? Вон его сколько в карманах: кольца, серьги, пломбы. Не поймёт, комсомолочка. Ей жрать подавай. А где его взять, хлебушек-то? Муки целый эшелон, а ни одна пекарня в городе не уцелела. Отряд полицаев – бывшие урки, им бы только хлебало спиртом залить. Забот полон рот у новоиспеченного старосты. На совершенно безлюдной улице сразу видно живого человека. Старик-полицай разглядывал чумазого от копоти, бесштанного мальчонку, плачущего и царапающего обломки. Шурик подошёл:

– Что с ним?

– Мамку кличет, – хрипнул старик.

Интересно, с какого он округа? Такого в своем отряде староста не помнил. Пацан вытащил из развалин обрывок платья с брошью и заголосил противно и надсадно. Не веря тому, что делает – ведь он не может убить человека! – Шурик выстрелил, мальчишка, всхлипнув напоследок, упал лицом вниз. Подошёл, лениво передвигая усталые ноги, рассмотрел брошь, брезгливо откинул:

– Стекляшка!

И с остервенением всадил ещё две пули в чумазые ягодицы, пистолет впихнул в кобуру. Удовольствие граничащие с возбуждением испытывал он, наблюдая, как обмякают тела. Когда это случилось впервые? Сибирь. Банда. Та девчонка, дочь атамана. Хотел ещё жениться на ней, стать правой рукой… Хватит на сегодня. Пора в бордель. Выпить. Надраться до скотства. Что ещё? Помыться. Но девчонка не выходила из головы. Как она его тогда душила! Как он хотел её в тот момент! Как бишь её звали?

– Ирина, – сказал старик-полицай.

Шурик обернулся. Прямо на него уставилось дуло винтовки, уверено возлежащей на сухой ладони без двух пальцев. И знакомые, так до конца и не забытые, тёмные глаза, как две огромные дыры, под нависающими седыми бровями.

– С-с-семен… Кентич, – оборвалось что-то, может быть – время. Вновь чувствуя себя зелёным юнкерочком, мямлил. – Как здесь? А я… тут…

– Узнал, кажись? Узнал, собака. Сколько лет прошло! Узнал! Может и есть ещё страх в твоей душонке, коль через столько годков помнишь? Выслужился до старосты? Пардон, с пониженьицем. Раньше, сказывали, в директорах ходили-с? А вот мальчонку зря… Не успел я, не сообразил…

Шурик молчал. Вернее, всё внутри клокотало, но чувства не складывались в слова. Как объяснить, что он не тот, его приняли за другого. Ну кто-нибудь помогите! Всё неправильно, это он должен убивать зэка! Где выход из кошмара? «Гдэ мый дом?!» От волнения он перешёл на немецкий:

– Зачем так… Варум? Ирэ аух золдатен Дойчланд, вир золен… дого… заген… можем.

– Не будет у нас разговора. Хотя ждал я его двадцать два года, – бывший есаул взял ружьё наизготовку. Но, передумав, внезапно распахнул форму полицая, обнажив гимнастерку с двумя медалями, врученными явно не фюрером. – Свою десятку за бандитизм я отбыл. Теперь вот… Сам вызвался, как только узнал, кто тут в старостах ходит, – вновь вскинул винтовку. – Именем действующего горкома партии, за предательство и измену Родине…

Слова стегали. В панике Шурик пятился, споткнулся о распростертого пацана, упал, раскромсав руку о камень. Он уже слышал о партизанских приговорах, о том, как их исполняют. Но чтобы так, среди белого дня на безлюдной улице? Почему безлюдной? Вон славно марширует рота солдат, очевидно на очистку улиц от завалов…

– Помогите! – Сашка вложил в крик все силы, не понимая, кого зовёт: немцев ли, того, кто напутал, подставив его вместо…

Вместо кого?

Мутнеют и исчезают скрюченные фантомы деревьев, обломки, фонарь с повешенной. Отражённое в оконном стекле лицо ухмыляется, строит перекошенную физиономию. Но это не его лицо, а чужой, на грани человек, слегка напоминающий фотографию из семейного альбома. Кто он? Кто я? Одежда, повязка со свастикой – чужие. Но приходит понимание – кто перед ним. Тот Страшный, что преследовал, махая топором. Война с собой закончена. И ни при чём здесь расстояния в километры и годы. Лицо за стеклом меняет ухмылку на гримасу страха и ярости, бледнеет, молодеет, превращается в его собственное. Но уже поздно. Именно его, молодого, такого, как есть, сейчас убьют. И напрасно вздрагивая плачут гроздья рябины, уткнувшись в зелёное плечо ели. Почему? За что?

– За Иршу, – тихо заканчивает старик, становясь бесконечно большим, непомерно высоким.

Три сверлящие бездны сжимают – что-то внутри приговорённого мешает двигаться, дотянуться до кобуры. Почему три? Откуда? Эх, кричать-то надо было по-немецки… Третий круглый глаз вспыхивает молнией. И Сашка, защищаясь, зажмуривается, закрывая поцарапанной рукой лицо, кричит:

– Хальт!

– Проснись! – Ира вновь выхватила его из кошмара.

Осоловело мотая головой, он просыпается и, с трудом переставляя ноги (варикоз?), плетется за ней.

– Пойдем что-то покажу! Ты должен уйти от них, понимаешь? – взволнованное, красивое личико.

Ира! Как он хотел её видеть! Ещё что? Спросить! Почему здесь всё изменилось? Неправда. Вот они, толстопузые херувимчики, дудящие в свои золотые трубы, вот и обломки мебели, и ржавый пулемёт, и даже помятый подсвечник в Иринкиной руке.

– Ты должен уйти от них! – жарко шепчет девушка, влажные, большие глаза полны отчаяния. – Тебе мало смерти твоего друга? – бледные губы дрожат и заманивают. Он прижимает её к себе и целует рот, подбородок, щёки, жмёт, обнимая. Ирина, сначала напряжённая, обмякла. Они стоят на лестнице, свеча отбрасывает в потолок тени, напоминающие доисторических птиц.

– Я видел есаула во сне. Он хотел меня убить. Почему?

– Он… умер. Осенью 41-го. Его расстреляли прямо на улице.

– Он был партизаном?

Ира молчит, отвернувшись, плачет, потом зло, через плечо:

– Ты знаешь как погиб твой прадед?

– Конечно, – Шурик оживился. – Он был директором металлургического комбината, поехал в командировку в Донбасс, тут война и… Мне отец рассказывал, что была бомбёжка…

– Хватит, пошли, – смахнув слёзы, Ирина повела его вниз. – Всё в прошлом. Сейчас тебе надо думать о себе.

– Я найду вертолёт, золото и вернусь, – Саша еле успевал за ней.

Перед входом в подвал Ира обернулась, вжав кулаки в бока, гнев и решительность исказили черты, словно состарили:

– Как был лопухом, так и остался. Нет там никакого золота!

– А ты откуда знаешь? – обиделся Сашка, вспомнив, как сам напросился в подвал. Когда? Прошлый раз. Тысячу лет назад! Вчера! Тогда подвал показался ему местом работы сотен кротов, липким и тесным, как паутина.

– Сейчас я тебе всё покажу, и ты убедишься…

Где-то рядом залаяла собака.

– Кто-то пришёл? Наверное, за мной?

– Пойдём, – Ира втолкнула его в темноту, пахнущую плесенью и ветхостью. – Здесь второй пол, – объяснила она. – Копай дальше, – указала на давно кем-то вырытую яму.