Борис Конофальский - Инквизитор. Вассал и господин [СИ]

У Волкова сразу интерес поубавился, и он спросил кисло:

– Вы никак горшки лепить собрались?

– Нет, горшки нам ни к чему,– отвечал сержант.– На горшки того спросу нет, что нам нужен. Надумали кирпич и черепицу жечь.

А вот это была не плохая идея. Любому городу кирпич нужен не в невероятных количествах. Только давай. Это было отличная идея.

– И вот мы подумали, что если вы дадите добро, так мы бы взялись,– продолжал сержант.

– Ну, что ж, дело хорошее, давайте. Думаю, что доля моя будет как и с земли – четверть.

– Вот о том мы и хотели поговорить,– мягко не согласился сержант.– Четверть это многовато.

– Многовато?

– Многовато, господин. Понимаете, посчитали мы всё, и цену в Малене на кирпич узнали, и расценки на извоз, в общем, если вам ещё отдать четверть, то нам совсем мало остаётся.

Волков молчал, а сержант, видя это, начал ему объяснять:

– Когда в землю зерно бросил, оно само растёт, а тут не так будет, глина сама не вырастет, её выкапывать надо, носить к печам, а то и возить придётся. И печи сами гореть не будут, сначала куст нарубить надо, да сложить его, да высушить, с сырого куста жара не будет, а осенью под навесом его держать. И всё ручками, ручками.

– Ну и сколько вы думает дать мне?– Спросил кавалер.

– Думаем каждый десятый кирпич и черепица ваши будут.

Сержант замолчал, и солдаты ждали, в напряженном нетерпении, что он скажет, сколько выторговывать у них будет.

Десятина. Мало конечно, он бы хотел иметь больше, но с другой стороны Волков рад был, что люди сами себе ищут дело. И нашли. Так не будет же он душить его, пусть всего десятина ему идёт. Дело-то не плохое, кажется. И он не стал торговаться:

– Будь по-вашему. Идите к монаху, пусть пишет договор.

Солдаты по военному обрадовались, трижды крикнули «виват кавалеру» и пошли со двора.

Да, Ёган был прав, земля его была плоха, но и на ней жить можно, если руки приложить.

Как-то к обеду уже дело шло. Волков вернулся домой. Был с Ёганом на солдатских полях, где смотрели рожь, которая плохо всходила.

Он уселся за стол и позвал монаха, поговорить о делах, как Брунхильда подошла и положила перед ним бумагу. То было письмо со сломанной печатью.

– Посыльный привёз от графа,– сказал Брунхильда.

– Письмо, вроде, для меня написано,– недовольно начал Волков.

– Для вас, для кого же ещё,– сразу согласилась она.

– Так от чего же оно раскрыто, кто сургуч сломал?

– Я,– ничуть не сомневаюсь, сказал Брунхильда.

– Кто ж тебе дозволил мои письма раскрывать?

– А чего в том дурного?– Искренне удивлюсь девушка.– Я просто прочла.

– Запрещаю тебе впредь делать так,– сурово сказал он.

– Да, а чего?– Не понимала она.

– А ничего,– продолжа он злиться.– Дозволять себе много стала, вот чего. Не смей впредь письма открывать.

– Как пожелаете,– сказала она чуть обижено, поклонилась и пошла на двор.

А письмо то было не от графа, как думал Волков поначалу, писала ему дочь графа Элеонора Августа и в письме была ласкова:

«Друг наш любезный, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, папенька просил напомнить вам, что я с радостью и делаю, что уже к следующей субботе, обещали вы быть в Малене, на празднестве, что будет в городе проходить в честь святых Петра и Павла. Сам епископ будет читать проповедь, а проповеди у него хороши так, что люди со всей округи на них едут. И ещё просил папенька напомнить, что мы ждём вас у себя с нетерпением. Уповаем, что слова своего вы не отмените и будете у нас. Благослови вас Бог.

Девица Элеонора Августа, урождённая фон Мален».

Он чуть обернулся, что-то показалось ему за спиной, и вздрогнул, за ним стояла Брунхильда, заглядывая ему через плечо. Читала письмо с ним снова. Вот и учи этих баб грамоте.

– Что за дурь!– Рявкнул он.– Зачем подходишь так.

– Простите, что напугала вас,– она низко присела в извинениях, – просто хотела спросить.

– Ну, чего?

– Не возьмёте ли меня тоже на праздник?

Волков задумался: к чему это, нет, наверное, не нужно её брать. Как он в дом графа её поведёт? Кем представит? Невестой? Женой? Девкой? Всё что не придумай, всё плохо. Нет, не нужно этого всего. Ничего путного из этого не выйдет. Да и груба она в речи, крестьянское детство не вытравить, и не знает как за столом себя вести. Смиренна она стала, и, вроде, набожна, но разве этого достаточно? Нет, ничего из её затеи путного не выйдет.

А Брунхильда словно по лицу его все мысли его, разгадав, заговорила:

– Я обузой не буду, хочу просто праздник увидать. Проповедь епископа услышать. После Ланна мне в Эшбахте не хватает этого.

И говорила она это с такой мольбой, что Волков морщился, мотал головой, но уже в душе готов был согласиться.

А Брунхильда, словно почуяв его слабость, упала на колени и взяв его руку в свои поцеловала её и продолжила:

– Буду тиха я, так тиха, что вы про меня и не вспомните, только возьмите на праздник.

Как ей отказать? Да невозможно сие, нет такого сердца мужского, что смогло бы не дрогнуть от слов этой двадцатилетней красавицы.

Да ещё когда она немного и так забавно шепелявит из-за потерянного в детстве ещё зуба. Нет, отказать он не смог, погладил её по щеке и сказал:

– Хорошо, поедешь со мной.

И тут же переменилась она, встала с колен, отряхнула юбку и деловито произнесла:

– Только вот платье мне нужно новое, моё на рукавах уже потёрлось, его только дома носить. Да и кружева не свежи, потрепались уже. Нужно будет на день раньше поехать, чтобы я по лавкам пройтись успела. И шаль мне новая нужна.

Вот сейчас она сильно его раздражала, только палец ей дай…Но перечить он ей не стал. С ней невозможно спорить стало.

Мальчишка Яков пропал. Вечером был, а утром Брунхильда его дозваться не смогла. Искали, кричали, нет его. Уж и домой посылали, может, домой пошёл. Нет, и дома не нашли. Куда мог деться? После завтрака Максимилиан пошёл на конюшню, прибежал взволнованный и говорит:

– Кавалер, ваш лучший конь пропал.

Он вскочил, чуть ногу не подвернул, пошёл с Максимилианом и Сычём на конюшню, и точно, нет ни коня его лучшего, ни седла самого дорогого. Конь один больше ста талеров стоил, Волков думал его на племя брать. И седло было непростым. И тут его словно обожгло. Побежал в дом, хромая, схватил кошель, а он лёгок. Пуст. Встряхнул, перевернул его, и ничего оттуда не выпало, кроме ключа от сундука. Ни единой монеты не было в нём, даже медной. А ведь были деньги, у него еще немного было, монах ему сдачу привёз с пяти золотых. Слава Богу, хоть ключ остался. Волков кинулся к сундуку, открывал, так руки дрожали: нет, всё на месте. И шар хрустальный, и золото в шёлковом мешке, и бумаги на собственность, и в Ланне, и на Эшбахт тоже, и вексель имперский цел. Не было только тех денег, что в кошеле у него у кровати на комоде лежали. Сколько там было точно, он не знал, талеров двадцать, наверное, набралось бы.