Борис Конофальский - Инквизитор. Вассал и господин [СИ]

– Сговорился, с парочкой, выпивал с ними, да людишки больно ненадёжные, игроки кабацкие, жулики. Продадут за кружку пива.

– Хорошо, ты молодец, Фриц Ламме.

– Спасибо, экселенц,– улыбался Сыч. И тут же корчил жалостливое лицо,– экселенц…

– Знаю,– Волков достал три талера, дорого конечно, всё это давалось ему,– на, держи.

– Всего три? – Лицо Сыча не делалось счастливым.

– Ступай, и тому рад будь, у меня сейчас нет лишнего серебра.

Он ещё домыться не успел. Сидел на лавке, Брунхильда ему голову полотенцем вытирала, когда пришёл Рене и сказал:

– Вора вашего привели.

– Якова?– Не поверил кавалер, освобождаясь от рук и полотенца Брунхильды и беря рубаху с лавки.

– Его,– говорит Рене.

– Кто же его поймал?

– Во Фринланде его поймали, сюда привели. Сержант его привёл. На дворе стоит, ждёт вашего дозволения войти.

– Зовите.

Сержант из Фринланда был высок и статен, как и положено быть настоящему сержанту. На цепи за собой он ввёл в дом мальчишку Якова. Тот был руками и шеей заточён в колодки. Может, колодки были тяжелы, может, просто стыдно ему было, но головы вор не поднимал.

– Господин Эшбахт,– важно начал сержант, – согласно договору, что есть межу землёй Ребенрее и Фринландом, о возврате беглых крепостных, и по решению судьи Кальнса, что судит милостью архиепископа Ланна и Фринланда, возвращаю вам вашего крепостного, что взят был у нас в городе Эвельратте без бумаг и имущества.

– Спасибо тебе, сержант, что поймали вора,– говорил кавалер, и в голосе его не было ничего хорошего для Якова. – А конь при нём был?

– Мне о том не ведомо,– отвечал сержант, – пьян он был, валялся в кабаке два дня, пока кабатчик стражу не позвал. Сказал, что деньги за пиво не платит. Стража учинила розыск, он и сознался, что беглый от вас. По суду велено вернуть вам его.

– Где мой конь?– Спросил Волков без всяких эмоций.

Юноша буркнул что-то, не поднимая глаз от пола. Никто не понял, что он ответил.

Тогда Сыч подошёл и дал ему в рёбра:

– Говори, паскуда, громко, когда господин спрашивает.

– Украли,– срываясь на рыдания, уже громко отвечал Яков. – В постоялом дворе.

– А деньги мои где?

– Нету,– Яков стал рыдать,– всё украли.

– Врёт,– вдруг сказал сержант,– не крали у него деньги, проиграл он их. Трактирщик говорил, что он два дня в кости пьяный играл.

– Двадцать талеров тебе всего на два дня хватило?– Возмутился Сыч.– Ах, ты, вошь поганая, мне за пять талеров приходится иной раз жизнью рисковать, а ты… Вошь поганая…– Он опять дал в рёбра мальчишки кулаком.

Тот стал рыдать, а сержант стал снимать с него колодки и говорить:

– Я тогда пойду, надо до ночи хоть реку переплыть.

Волков встал, достал из кошеля ему серебра на пол талера, вложил в руку:

– Спасибо, сержант.

– Вам спасибо, господин,– отвечал тот кланяясь. И, кивая на юношу, спросил.– А с этим что сделаете?

– То, что положено делать с ворами. Он увёл у меня племенного коня, в сто талеров стоимостью. – Зло говорил кавалер.– Он вытащил серебра монет двадцать, и всё это растратил. А мне такие деньги давались нелегко, почти всю жизнь меня за них резали, рубили и кололи. И мне скопить удалось сто монет… А он такие деньжищи… За четыре дня промотал всё, вор. Как господин твой и судья, осуждаю тебя на смерть, так как вор ты. Ты будешь повешен.

Мальчишка по его голосу вдруг понял, что пощады ему не будет и завыл тоскливо.

– Справедливо,– сказал Рене.

– Правильно, экселенц,– сказал Сыч, хватая мальчишку за шиворот.– На заре его и повешу.

– Нет, – спокойно произнёс кавалер.– Завтра утром мы уезжаем, ты со мной едешь, ты мне понадобишься, сейчас с делом покончи.

– Сейчас, так сейчас,– говорил Фриц Ламме, выволакивая Якова на улицу.

– Раз так, я и задержусь, сказал сержант, погляжу, как вора вешают.

– Максимилиан!

– Да, кавалер.

– Соберите народ, а Сычу скажите, чтобы вора сначала к попу отвел исповедоваться.

– Господин,– тут заговорила Брунхильда, беря его за руку.

– Ну,– Волков уже по глазам её знал, о чём она сейчас говорить будет.

Глаза девушки были мокры от слёз:

– Он совсем молод, не знал что творит, может…

– Простить его?– Закончил Волков.

– Нет, не простить, а кару другую выбрать, такую, что жизнь не отнимает. Может его клеймить, или в работы тяжкие отдать?

И тут Рене, что ещё не вышел на улицу и слышал их разговор, сказал:

– Прекраснейшая из добрейших, госпожа Брунхильда, дозвольте отвечу вам я, вместо господина кавалера: Люди, что мужики, что солдаты, знать должны твёрдо, что за такой проступок как воровство, кара будет жестокой. Иначе, не быть дисциплине, не быть закону. И уж поверьте, в солдатском обществе, вор ещё порадуется такой мягкой участи, как повешенье. И господин кавалер наш, не жестокосерден, я бы того вора, что нанёс мне столь тяжкий ущерб не повесил, я бы его сжёг.

Брунхильда смотрела на офицера удивлённо, а потом повернулась к Волкову, молча вопрошая его.

– Нет, дорогая моя,– сказал тот как можно мягче. – Уж больно тяжек проступок. Иди, собирай платья свои.

Когда все разошлись, он вдруг увидал бабу. Простую. Может по дому приходила помогать Брунхильде. Обычная баба из местных крепостных. Худа, лицо костисто, глаза серы, блёклы. Платок, простой, юбка ветхая, ноги сбиты все, оттого что обуви давно не знали. Она просто стояла в углу незаметная. Ждала пока он освободится. Щёки впалые от слёз мокры. Стояла и смотрела на него, руки свои от волнения на животе тискала.

– Чего?– Зло спросил у неё Волков.

А она, дура, стояла и ничего не отвечала ему. Только губы поджала, чтобы не закричать, рыдала беззвучно.

Он подошёл к ней и сказал всё так же зло:

– Нельзя, не могу я, понимаешь, не могу!

Полез в кошель, достал целый талер, стал ей в заскорузлую от тяжкой работы руку его совать и повторял:

– Нельзя, не могу. Он вор. Нельзя прощать.

– Он не со зла, – вдруг заговорила баба,– всю жизнь в бедности жил, он добрый. Досыта не ел. А тут вы, тут деньги на виду, вот только руку протяни. Да ещё конь какой, разве ж тут устоишь, не устоять ему было, молод он больно, молод, всё оттого…

И от этих слов Валков ещё больше злился, словно его она обвиняла.

Словно он виноват в том, что мальчишка покусился на его добро.

От этого он стал её выталкивать в дверь:

– Ступай, говорю, серебро на похороны и на отпевание, иди.

Она ушла, а через час собрался народ, и Якова повесили. Вешал его Сыч и два солдата ему помогали. Волков на казнь идти не хотел, не хотел той бабы видеть больше, но не пойти не мог, раз уж осудил, так присутствуй. А ещё пришлось Сычу и помощникам его два талера дать. Недёшево ему обходилось жизнь в поместье. Ох, не дёшево.

Выехали рано, ещё не рассвело. К городу подъехали, а там телеги на всех дорогах, мужичьё окрестное на праздник в город уже съезжается. В городе улицы тоже забиты, барабаны бьют, до празднований ещё день, а люд нарядны и праздны. Пиво на улицах продают. Музыканты бродят с музыками. А как же иначе, завтра праздник, большой день, день Первоверховных Апостолов Петра и Павла. И конец длинного летнего поста. Тут уж даже женщины пьют. Так положено. Брунхильда едет в телеге, телега в подушках и перинах накрыта добрым сукном.