Майкл Смит - Ханна Грин и ее невыносимо обыденное существование [litres]

Одно следует за другим. То следует за этим.

И лишь спустя много времени начинаешь понимать, что ни «одно», ни «другое», ни «то», ни «это» не имеют никакого значения и что все время уходит попросту на «следование». Что бы ты ни делал, что бы ты ни сказал, все это приведет к чему-то другому, и еще, и еще, – и не успеешь оглянуться, как выведешь какое-нибудь смелое предложение в неизведанный простор и понесешься по дороге в будущее, которое создаешь для себя слово за словом.

До тех пор, пока слова не перестанут приходить.

Она была красивой. Красивой и какой-то неуемной, глубоко внутри. Красивой, смелой, иногда дерзкой, но всегда очень практичной и, в общем, как считал Стив, из той категории, до которой ему было очень далеко. Он пытался утешить себя мыслью, что их категории, возможно, находятся в относительной близости, вроде как породы собак. Говорят, в каждой собаке есть что-то от волка, но если пользоваться этой аналогией, то Стив был одомашнен, и его волчьи повадки выражались лишь невольным подрагиванием лап, когда он, утомленный работой в поле, устало дремал у очага. А внутренний волк Кристен заставлял ее каждый вечер бегать вдоль забора, принюхиваться к холодному ветру с гор, звал на поиски приключений. На волю.

И все-таки они сошлись. Сошлись и начали создавать полотно своей жизни, с одной и той же страницы. Когда тебе двадцать, кажется, что пишешь карандашом, всего лишь первые наброски, интересный черновик. Делаешь все уверенно. Знаешь, что ты силен, необычен и уникален, что у тебя есть власть над небом и землей и что чудесное будущее уже в руках или ты его рано или поздно ухватишь, когда-нибудь, совсем скоро, но потом.

И тогда решительно берешь экзистенциальный карандаш и пишешь пару первых предложений, может быть первый абзац. И убеждаешь свою спутницу жизни тоже взяться за карандаш, стать соавтором этого импровизированного приключения, увлекательной прекрасной игры. Пишешь и пишешь, и все легко, и не успеешь оглянуться, как дошел уже до шестнадцатой главы, и это замечательно, потому что столько всего сделал, просто великолепно… или будет хорошо, нужно только найти время и подредактировать…

А потом, за обедом в Лос-Гатосе, внезапно понимаешь, что это не черновик, что жена тебя больше не любит и что все это время ты писал несмываемыми чернилами.

Но до того как все это происходит, ты женишься, и довольно рано. Появляется ребенок. Ты работаешь. Покупаешь дом. Становишься осторожным в выборе друзей. Приобретаешь дом побольше. Отдаешь предпочтение какому-то сорту растворимого кофе. Обзаводишься горным велосипедом и потом жалеешь, что им не пользуешься. Привычно ездишь в Биг-Сур и развешиваешь свои мечты по скалам и утесам.

Делаешь все это, уверяешь всех и себя самого, что это серьезно, что есть чем гордиться, что ты повзрослел – мама, папа, смотрите, как у меня здорово получается! – но на самом деле все до сих пор кажется игрой, бесконечным маскарадом. И постепенно осознаешь, что по большей части все это – не настоящий выбор, а слово за словом в предложении, которое имеет какой-то смысл во время написания. А может быть, все просто… случается.

И невольно начинаешь опасаться, ведь делая то, что имеет смысл, слово за словом, вязнешь в предложениях, которые ведут совсем не туда, куда тебе хочется. Но в этом нет ничего страшного, потому что ты их контролируешь. Жизнь – творческое занятие, о чем тебе постоянно напоминают фотомемы, «Твиттер» и полки книжных магазинов, уставленные бестселлерами. «Ты – творец своей судьбы». Поэтому решаешь серьезно оценить проделанную работу, радуясь, что повзрослел и поумнел, хватаешь Ластик Зрелости и склоняешься над написанным, чтобы внести несколько мелких изменений и вернуться к задуманному повествованию.

Но ничего не стирается.

Все эти слова, предложения и предыдущие главы… они не исчезают. Как ни старайся, может быть, получится затушевать или смазать несколько последних слов, но их смысл остается и удалить его нельзя. В этих словах нет будущего, нет настоящего, только бесконечное отстроенное прошлое. Ты живешь в этом конкретном доме, ты отец этого ребенка, у тебя есть определенная работа, и ты стал всем тем, что делал и думал, а теперь не можешь ничего изменить.

И тогда расстроенно откладываешь лист бумаги. Стараешься забыть о нем, продолжаешь каждый день чистить зубы, работать, слушать, как жена рассказывает о предложенной ей работе в Лондоне, что пойдет на пользу не только ее карьере, но и вам обоим, но не понимаешь, что на самом деле она теперь думает только о себе и своих смутных потребностях, хотя сама еще этого не осознает.

А спустя несколько месяцев возвращаешься к отложенному листу, убедив себя, что изменить историю все-таки возможно, но вдруг оказывается, что, пока ты не обращал внимания, ваше совместное прошлое украдкой старался изменить кто-то еще, и гораздо усерднее, чем ты.

Слова еще можно разобрать, но бумага так сильно вытерта, что начинает разрываться прямо посередине.

И в глубине души ты ее не винишь.

Теперь понятно, что ситуация складывается отчаянная, что твоя история сходит с рельсов. Но к тому времени как с этим смиряешься, весь мир уже перешел на другой путь.

Однако все еще можно исправить, верно? Можно что-то сделать или сказать, найти какие-то слова, написать какой-то абзац, который все изменит, и жизнь вернется под контроль. Но сколько ни старайся, слова не идут. Если истории – как кошки, то слова – как самые пугливые котята. Чем больше за ними гоняешься, тем дальше они прячутся, и однажды утром твоя любимая протянет тебе лист бумаги, над которым вы столько лет работали вместе, и скажет, что – за исключением нескольких предложений, как, например, ваш любимый ребенок, – вся история отныне принадлежит тебе, и только тебе.

Поэтому следующую главу придется сочинять в одиночку.

Что же делать дальше?

И тут запоздало осознаешь, что у тебя хорошо получаются лишь описания и прилагательные, а сюжет и глаголы, действия – это ее заслуга. Понимаешь, что жена, наверное, права, что ты закоснел, отстранился и успокоился (хотя ее дерзкие порывы в последнее время реже попадают в намеченные цели, потому что она перестала опираться на тебя). А ты начинаешь опасаться, что, в то время как другие успешно сочиняют свои истории, ты позволил своей истории сочинить тебя.

В такой ситуации слова исчезают и смятый, разорванный, залитый слезами клочок бумаги – единственное, что остается от жизни, которой ты еще недавно так гордился, что готов был повесить ее в рамке на стену. А теперь она больше похожа на мусор, завалявшийся где-то в стариковском доме.

Но другого не дано. Поэтому ты пишешь. Печатаешь. Стараешься изо всех сил. Но ничего не получается. Становится страшно, что больше ничего и не получится, что можно лишь вычеркнуть отдельные любимые слова. Но однажды ночью тебе приходит в голову, что есть еще один радикальный способ отредактировать историю, в которой ты стал персонажем без реплик.