Максим Кабир - Призраки [сборник litres]

Алик ухмылялся, поигрывая сигаретой.

– Здесь нельзя курить, – прошептал Катышев, прежде чем сон наполз, как колючее одеяло из верблюжьей шерсти.

Солнечные лучи испепелили память о случившемся. Пойманный в ловушку одинаковых тоскливых дней, Катышев жевал кашу и смотрел, как Китайчонок сосредоточенно кромсает трубки. Чикали маникюрные ножницы. Пластиковые обрезки падали на постель.

От усердия босоногий дикарь высунул язык.

– Уно-уно-уно-уно моменто, – пробасил Алик. Он двадцать раз отжался и успел принять душ. – Обезьяна наша рукоделием увлеклась.

Пальцы Китайчонка перебирали трубки. По голой костистой спине тек пот.

– Ба! Явление Христа народу!

В приотворившуюся дверь шмыгнула девушка лет восемнадцати. С плоским некрасивым лицом и ладной фигурой. Под кофтой качались груди четвертого размера. Лифчик она не носила.

– Ленка!

Девушка бросилась на шею Алику, гремя содержимым пакетов.

У Катышева челюсть отвисла. Гостья годилась бизнесмену в дочки.

Лена и Алик звонко целовались. Китайчонок встал и поплелся к выходу. На кровати остался узел из золотистых трубок.

– Ух, какая ты, мать, сладкая, так и слопал бы.

Лена хихикала, шлепала Алика по бицепсам.

Заратустра сказал:

«Двух вещей желает настоящий мужчина: опасности и игры. И потому нужна ему женщина – самая опасная из игрушек».

На заднем плане Лена кормила Алика, шептала скабрезности и смеялась. Алик тискал ее ягодицы. Позже парочка направилась в туалет, и Катышев, лежа на боку, слушал, как сдавленно стонет за стеной дородная девка, как хлопают друг о друга бедра.

– Твою ж мать! – зарычал Алик.

Опять шепот и хихиканье. Щелкнула щеколда. Катышев притворился спящим, но кто-то потрогал его за руку.

Разрумянившаяся Лена склонилась над постелью. Пахло сексом.

– Вы – Валентин, да? Друг Алика?

«Друг?» – изумился Катышев, а вслух сказал очевидное:

– Сосед по палате.

Лена улыбнулась, демонстрируя щель между передними зубами.

– Хотите, я вам подрочу?

– Нет, спасибо, – отупело ответил Катышев.

– Как хотите. Выздоравливайте.

Лена ушла. Пришел и ушел Алик. Пришла медсестра Алена. Палату кварцевали. Пришла Белова с интерном.

Китайчонок методично плел узлы. Он раздобыл реактивы для анализа мочи, чтобы выкрасить отдельные трубочки в ярко-красный. В пальцах формировался клубок из капельниц.

– Опа! – Алик водрузил на тумбочку бутылку водки. – Извольте свою посуду!

Катышев собирался отказаться, но в колене затлели раскаленные угольки.

«Черт с ним. Спиртное заглушит боль».

Пили, сгрудившись у подоконника, заедали сладкими морщинистыми яблоками. Водка была теплой, гадкой. Тень Китайчонка – в два раза больше хозяина – вздымалась по стене к потолку.

– Четыре чечена, – вещал Алик, – ездят по городу в «Жигулях» с тонированными стеклами. Паркуются возле детских площадок и крадут карапузов.

– Зачем? – спросил Катышев, блаженно улыбаясь. Никак не удавалось уследить за ходом мыслей собутыльника. Алик резво перескакивал с темы на тему.

– Я из финнов вообще-то. Деда репрессировали в тридцать шестом, – он икнул и свистнул Китайчонку: – Э, бухать будешь?

Колобок из трубочек рос. Ни гипс, ни падающие на глаза волосы не мешали парню творить.

– Сука, – Алик звякнул алюминиевой кружкой. – Давай его замочим.

– Не надо никого мочить. Идем покурим.

Этаж был пуст, в пустых палатах гуляли сквозняки, пороша стелилась по пустому двору.

– Как сдохли все, – прокомментировал Алик. Сложил лодочкой ладони, подкуривая себе и соседу.

Помолчав, Катышев спросил:

– Ты что здесь делаешь?

– Лечусь.

– От чего?

– От смерти, – Алик невесело фыркнул. – Сегодня, брат, без инвалидности никуда. У меня ж дети. Манал я всем алименты палить. А моджахедов видал? То-то же. Мне, Валь, подыхать неохота. Пусть щеглы воюют, а мне тридцать восемь весной. Надобно перестраховаться.

Он грохнул кулаком по подоконнику. Пепельница – банка из-под какао – подпрыгнула.

– Я знаешь сколько отвалил за этот стационар? На Мальдивы слетать можно. – Он сплюнул и добавил: – Между нами.

– Да понятно.

– Варварская игра, – Алик пошатнулся пьяно, – дикая местность. Меня тянет на родину.

Он пошел к палате, а Катышев спустился в вестибюль и воспользовался телефоном-автоматом. Звонил сотруднице, с которой частенько пил кофе. Все планировал в кино позвать, но тушевался.

«Привет, это я, Валя».

«Доброй ночи, ты не спишь?»

«Здравствуй, я тут решил…»

После десятого гудка он повесил трубку и поковылял в травматологию.

Душ, перевязочная, манипуляционная. Кадки с цветами. Переплетающиеся тени.

В палате Алик душил азиата. Зажал ему рот ладонью, прищемил двумя пальцами нос.

Паренек изгибался дугой – насколько позволял гипс.

– Ты чего? – сказал настороженно Катышев.

– Ничего.

Китайчонок сучил грязными пятками.

– Отпусти, – Катышев стиснул костыль.

– Да я прикалываюсь, – Алик поднял руки в примирительном жесте. Поинтересовался у кашляющего Китайчонка: – Ты в норме? Он в норме. Вопросы есть? Вопросов нет.

Алик двинул к койке.

Катышев забрался под одеяло и уставился в телевизор. Голова кружилась от выпитого. По Первому каналу шли новости. Диктор говорил о существах, которые явились из тайги и уничтожили город Рыбинск.

Катышев моргнул сонно.

«У нас же нет телевизора».

Экран замерцал и исчез – там была лишь растрескавшаяся стена.

Катышев задремал. Ему приснился Китайчонок, плетущий узлы, но не из капельниц, а из лозы.

Больница была затянута его паутиной. Хитрые узоры сводили с ума.

Катышев подумал, что это не просто петли, что это письмена и написано здесь все про него, про Катышева.

Он проснулся на рассвете. Мгла мазала пеплом убранство палаты. Колено упиралось во что-то твердое. Катышев заворочался.

В одной с ним койке лежал Китайчонок. Лицом к лицу, телом к телу. Сальные волосы щекотали ноздри.

Кожа Китайчонка была холодной и липкой, словно Катышев обнимал сырую рыбу.

Азиат открыл глаза – черные, без белков, – и ухмыльнулся.

Катышев выпрямился в постели. Проснулся по-настоящему.

«Кошмар. Это просто ночной кошмар».

Утром не было ни медсестры с кетановом, ни поварихи с завтраком, ни обхода. За окнами торжественно падал снег. Больница скрипела на ветру суставами.

В углу нахохленный Китайчонок лепил ком из трубок, розово-красный, величиной с яйцо страуса.

Его сосредоточенность вызывала у Катышева чувство тревоги, смущения. Словно в трансе, Валентин Катышев вспомнил постыдные моменты из жизни: преждевременную эякуляцию; водителя маршрутки, наоравшего при толпе пассажиров за то, что Катышев излишне громко хлопнул дверьми; щенка, которого он, пятиклассник, гладил, а потом выронил из рук, полагая, что щен приземлится на четыре лапы, как кошка, но бедолага ударился животом об асфальт и скулил. Он вспомнил мать, заставшую его за мастурбацией. Хулиганов, унизивших при самой красивой девочке в классе. Привод в милицию.