Максим Кабир - Призраки [сборник litres]

Оглядел углы в грибке, замшелые синие трубы, трухлявый подоконник, и заключил:

– Как дома, а дома – хоть стреляйся.

– Не нравится – выписывайтесь, – буркнула Люба, застилая постель.

– Я очарован.

Санитарка кое-как запихнула волглую от сырости подушку в наволочку и утопала, виляя гузном.

– Ай, какая женщина! Убиться можно! Алла люби ее в рот Пугачева.

Мужичок живо пересек палату и протянул Катышеву мозолистую ладонь. У мизинца не хватало одной фаланги. В кучерявых волосках синела блеклая татуировка «КЛЕН».

– Алик.

– Валентин.

Катышев моргнуть не успел, как товарищ по несчастью подхватил его книгу.

– «Так говорил Заратустра». Цикаво?

– Ну… – неуверенно замычал Катышев.

– Дашь потом полистать.

Алик двинулся к койке – устраиваться.

Катышев попытался читать («Опьяняющая радость для страдающего – отвратить взор от страдания своего и забыться»), но Алик запел.

– Эх, гуляй, мужик, пропивай, что есть…

Он грохал дверцами тумбочки – на внутренней их стороне кто-то выцарапал черточки – дни до выписки.

– Нормуль. Очухаюсь, и в самоволку пойду. Тут имеются красивые сестрички? Или, как эта, все?

– Алена – симпатичная.

– О! Трахнем-подружимся.

Завоняло чесноком.

– Моя ж ты лапочка, – Алик оценил содержимое полулитровой банки и сунул ее в ящик. – Супруга, говорю, у меня – золото. Ну как супруга? Подруга дней суровых. Кандидатура жены утверждена рейхсфюрером. Ты сам-то женат?

– Нет.

– И правильно. Нехер.

Он извлекал из сумки кроссворды, тапочки, тельняшку, кипятильник, какие-то мази.

– Давно тут?

– С понедельника.

– Связки?

– Мениск.

Катышев потрогал перебинтованное колено. За тридцать лет он толком ни разу не болел, даже гриппом, и вот досада – в парадной, на ровном месте, споткнулся и полетел с лестницы. Повреждение заднего рога мениска. Кто знал, что у него рога имеются?

– На льду поскользнулся, – соврал Катышев.

Алик вдруг освирепел.

– Да потому что суки! – Он грохнул кулаком по изножью кровати. – Градоначальники херовы. Полгорода снегом замело. Завалы до крыш. А они в ус не дуют. Где песок? Где машины снегоуборочные? Им насрать, Валера.

– Валя, – поправил Катышев.

– Насрать им. Знаешь, кто самый богатый человек в мире?

– Рокфеллер?

– На!

Валик рубанул ребром ладони по сгибу локтя, отмеряя.

– Черномырдин, прикинь! Он в рейтинге каком-то америкосовском спалился. Они, суки, нас Клинтону в рабство продадут. Землю толкнут за копейки, а нас – батрачить заставят, помяни мое слово. К двухтысячному году тут ничего русского не останется. Будут нам пайки с вертолетов сбрасывать. Как в блокаду.

Катышев не разобрал про вертолеты, американский паек и блокаду. Энергия нового соседа начала его утомлять.

«Не похож он на хворого».

Еще посетила мысль – предупредить про третьего обитателя палаты. Чтоб шумный Алик был готов.

Катышев покосился на койку сбоку, на потрепанный замшевый рюкзачок и глиняную кружку, из которой Китайчонок попивал пахнущую травами бурду.

– Жалко, телика нет.

Под весом соседа заскрежетали пружины.

– Слушай…

Перебивая, открылась дверь. Коридорный сумрак пополз в палату. С ним явился Китайчонок. Подволакивающий ногу, желтый как канарейка, до безобразия худой. Лет ему было около двадцати, точно не скажешь из-за слипшихся волос, вечно падающих на лицо. Босые пятки пошлепали по полу. Больничная роба висла на костях морщинами шарпея. Гипс словно панцирь, левая рука придавлена к груди.

Притихший Алик смотрел на пацана, вскинув бровь.

Пациент поступил в лечебницу позавчера. От Алены Катышев узнал, что обнаружили его в приемном покое, замерзшего, полуголого.

– Доктор осмотрел – перелом ключицы. Паспорта нет, лопочет на своем. В рюкзаке – ножик, ножницы и напильник. Ну, ментам позвонили, они приезжать отказались. Мы его оформили.

Люба уточнила по секрету, что найденные при досмотре замшевого рюкзачка десять долларов присвоил врач.

Парень мог быть и вьетнамцем, и корейцем, но персонал прозвал его Китайчонком. Он послушно выполнял требования врача, исправно ел казенные харчи, запивая травяным отваром из термоса. Днем молчал, а говорил во сне, бормотал и стонал. Язык чужой, птичий.

На соседа не посмотрел ни разу, да и Катышев не стал устанавливать контакт с бродяжкой.

Хотелось провести неделю в спокойствии, за книгой. Отдохнуть от людей.

– Так-так-так.

Алик поскоблил ногтями подбородок.

Китайчонок забрался на койку. В его руках Катышев заметил букет капельниц. Никак подобрал в реанимационном отделении – этого добра там навалом. Сосульки волос болтались у крысиной физиономии.

– Братан, – повысил голос Алик. – Тебя здороваться не учили?

Ноль реакции. Рот Алика искривился раздраженно.

– Ухи заложило?

– Он не понимает, – вступился Катышев. – Малахольный.

– Так малахольных надо отдельно от нормальных лечить.

Алик, не смущаясь, стащил штаны с трусами, надел полосатые шорты и плюхнулся в кровать.

Китайчонок изучал капельницы как сокровище.

«Тело – это большой разум, – говорил Заратустра, – множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастух».

– Слышишь, – зашевелился Алик, – он не вшивый случайно?

Катышев закрыл книгу.

– Вряд ли. Санитары бы обрили.

– Куришь?

Катышев кивнул.

– Идем подышим.

Зашуршала пленкой пачка «Канзаса». Костыли Катышева застучали по линолеуму.

Проходя мимо койки Китайчонка, Алик брезгливо поморщился.

Больница была старой, довоенной. Продутая сквозняками, закопченная полумраком. В углублении, как в черной пещере, дежурный пост и скучающая медсестра. Тусклые лампочки. Пустые палаты.

– Читал, ее закроют к такой-то матери.

Алик сковырнул штукатурку – от стены отклеился кусок размером с граммофонную пластинку.

Катышев на костылях едва поспевал.

– Ты с чем лег? – спросил он, ругаясь про себя.

– Со всем. Все болит, сил нет.

«Он же как бык здоров», – подумал Катышев.

В тесной курилке было холодно. Унылый пейзаж за окном: пустырь, морг, жидкий подлесок, постепенно сгущающийся до полноценных сосновых дебрей. Дворняги лаяли на пустыре.

– Дымят, – Алик ткнул сигаретой в фабричные трубы, торчащие из-за бетонного забора. – Мой батя там пахал на каторге. А я сказал – дудки. Не стану спину гнуть. В бизнесмены подался. Ксероксы. Ты-то сам чем маешься?

– Я инженер.

– Уважаемо.

Алик харкнул зеленым.

– Слышишь, а как этого чучмека зовут?

– Никто не знает. Китайчонок.

Алик хмыкнул.

– Я в армии таких гонял. Как сидоровых коз.

Они застали азиата за важным делом: он отделял иглы и зажимы от капельниц. На подушке лежали перочинный нож и надфиль.