Борис Конофальский - Хоккенхаймская ведьма [СИ]

Шесть тысяч десяти! Кавалер и представить не мог, сколько это, это и за день не объехать. Может и за два не объехать.

– Ежегодный прирост поголовья двести пятьдесят-триста голов лошадей строевых.

Да, это не шутки. Целый полк хороших лошадей, это не крестьянский дешёвый конёк. Самый худший из строевых коней стоит от тридцати монет. Волков с удивлением представлял, сколько денег в год приносил такой конезавод.

– Двенадцать ферм, и к ним пять тысяч двести десятин земли,– продолжал нотариус.– Четыре мельницы, кузня в городе, сыроварня, две пивоварни в городе, пристань, три постоялых двора и гостиница, две баржи, шесть доходных домов. Поместье с охотничьим домом с лесом на две тысячи десятин. И всего другого имущества на предварительную сумму,– тут нотариус сделал многозначительную паузу, чтобы все поняли,– восемьсот десять тысяч серебряных талеров земли Ребенрее.

Шёпот волной прошёл по рядам знатных и влиятельных людей. Даже для них сумма была огромна. И это имущество только самого бургомистра. А ещё было имущество его правой руки, купца Аппеля, сбежавшего. Также имущество тоже сбежавшего лейтенанта Вайгеля, главы городской стражи, а приют, а дома и имущество ведьм и разбойников.

Волков глядел на людей герцога, на людей архиепископа, видел их решительные лица и понимал, что это будет не битва. Это будет тяжёлая, изнурительная война. И ему в этой войне отводится важная роль. Деньги на кону были уж очень большие.

Так оно и вышло. Вместо интересного дела, вместо расследования преступлений, вместо допросов, он целыми днями сидел в ратуше и слушал заунывные прения монахов и юристов. Но даже дремать ему не давали, то и дело к нему обращались и вопрос был один и тот же. Кого он считает ведьмой и кого он считает приспешником ведьм. И он отвечал честно, иногда даже не так, как ожидал от него брат Илларион. И его честность никак не была ему на руку. Аббат иногда смотрел на него с укоризной. А обер-прокурор так и вовсе с неприязнью.

В процессе дебатов один из судей заметил, что у него есть сведения, что рыцарь божий, забрал себе сундуки с серебром из дома бургомистра, и из приюта для женщин. И поэтому ему нельзя доверять безоговорочно. Всё это Волкову предсказывал брат Илларион, и он же на эти упрёки сказал:

– Деньги те, рыцарь не утаил, а передал Святой Матери Церкви и та с благодарностью их приняла.

После этого неприязнь обер-прокурора к нему заметно усилилась.

Как только кавалер начинал говорить, так тот морщился, будто ото лжи, словно говорил всё это лжец.

Но Волкова это не смущало, он так и дальше говорил всё, что думал.

Так продолжалось почти две недели, он приезжал в ратушу каждое утро, сидел там до обеда, обедал и снова сидел там до вечера. Как не упирались монахи, но обер-прокурору они уступили большую часть пойманных. Договорились они с братом Илларионом как будет делить имущество воров, конокрадов, ведьм и разбойников.

И так тому все обрадовались, что городской совет решил для всех господ, что учувствовали в консилиуме устроить пир. Так и поступили. Все городские нобили с жёнами и дочерями были тоже приглашены. Для того в ратуше поставили столы, и даже разрешили простым горожанам заходить и смотреть как там всё будет.

С радостью эту весть восприняли хозяева харчевен, скотобоен, мясники и пивовары, пекари и торговцы вином. Пир начался в обед. В воскресенье. И приглашённых было сто пятьдесят шесть человек. Все люди знатные и уважаемые.

Во главе стола сидел граф Вильбург, обер-прокурор герцога, по левую руку от него Первый судья земли Ребенрее. Справа от графа восседал аббат Илларион, казначей Его Высокопреосвященства архиепископа Ланна и кардинал Святой Матери Церкви. А вот ещё правее, ближайший к нему, сидел, в прошлом простой солдат, а ныне рыцарь божий и хранитель веры, в прошлом Ярослав Волков, а ныне Иероним Фолькоф, по прозвищу Инквизитор.

Сидел он спокойно и с достоинством, ловил на себе взгляды незамужних дам, но не отвечал им ни кивком, ни кубком, ни улыбкой. И не от спеси. Не от высокомерия. Не до молодых дам ему было сейчас. Рождалось в нём странное чувство. Сидел так, словно привык к такому месту с девства, как будто по праву рождения здесь сидел. И никто в этом зале не усомнился в праве его сидеть по правую руку кардинала. Только он сам. Сам не мог поверить, что сидит здесь, сам не мог поверить, что поднимает тосты за графа и кардинала, и за присутствующего тут барона фон Виттернауфа, за городского голову и первого судью земли. И вслед за ним поднимают свои стаканы и бокалы первые нобили города. И словам его кивают и хлопают в ладоши.

Кто бы подумать мог, что четырнадцатилетний мальчишка, который от нищеты пошёл в солдаты, через двадцать лет будет сидеть на этом месте. Да ни кто, разве сам этот мальчишка так думал. Тогда он верил, что такое может быть. И вот сказка, кажется, сбылась.

Столы заставлены были удивительными кушаньями, которые он почти не ел. Виночерпии разливали господам изысканные вина, которые кавалер почти не пил. Ни еда, ни вино ему сейчас было не нужны. Ему достаточно было просто сидеть тут в странном полусне и видеть всё это. И просто понимать, что это всё не сон и не сказка, и место за этим великолепным столом он заслужил по праву. Что это его место. И от этого голова его кружилась больше, чем от вина любого, и сердце его волновалось больше, чем от взглядов знатных красавиц.

Акробаты сменяли певцов, борцы – жонглёров и глотателей огня. Музыка не стихала ни на минуту. Разговоры, и взрывы смеха, шум. Появился распорядитель, объявил танцы. Многие стали искать себе пару. А он так и не взглянул ни на одну из юных дам. И вскоре ушёл к себе в гостиницу.

И завершением этого приятного дня стало то, что в гостинице его встретил человек и с поклоном спросил:

– Вы ли будете рыцарем божьим, коего зовут Иероним Фолькоф?

– Я. Что вы хотели?

– Велено мне передать вам,– незнакомец протянул ему тяжёлую сумку и сказал.– От честного человека – честному человеку.

Волков заглянул в неё. Сумка была полна серебра. Кавалер ответил:

– Передайте честному человеку, что мне приятны люди, что держат слово.

На том они и раскланялись.

Он поднялся к себе, лёг спать и уснул сразу.

А монахи и мирские судьи вместе с палачами времени зря не тратили, дело у них спорилось. Пока большие люди решали, как будут делить имущество ведьм и воров городских. Они дыбой, кнутами, калёным железом, а где и словом добрым уговорили, почти всех ведьм, раскаяться. И не только ведьм, но и мужененавистниц, воров и разбойников. А на тех, что не желали каяться, давали показания те, что уже раскаялись. И от их признаний уже ничего не зависело.

И всего упрямствующих осталось две. Монашка Клара, жестокая и сумасшедшая, так сломлена и не была, а на все призыва покаяться только плевала в святых отцов и говорила, что Матерь Божья каяться ей не велит. Ей вырвали ногти на всех пальцах, на дыбе выломали руки в суставах, кнутом распороли всю кожу на спине, кости в ногах переломали ей чулками из сыромятной кожи, а каждое ребро ей прижгли дважды раскалённым железом, но ничего не смогло её сломить. Разбойники на неё говорили, что она сама пытала жён на глазах мужей, чтобы те принесли ей денег. И убивал женщин, если денег было мало. И при том молилась за спасение душ убитых женщин вместе с рыдающими мужьями. А потом требовала и мужей убить. Убить жестоко. А тела, как водилось, таскали в реку Марту.