Марк Олейник - Семь рек Рима

— На том свете.

Пино засмеялся и сполз по блестящему золоту на облако.

— Мимо! Во-первых, я вас пока никуда не взял. То, что вы видите — это же просто вестибюль. Предбанник, так сказать. А двери, к которым вы так лихо подлетели, — Пино поерзал, — тот самый банальный свет в конце тоннеля.

— Подождите, — попытался я сообразить. — То есть если я сейчас соглашусь вернуться, то просто очнусь в саду?

— Лучше в саду, чем в аду, — Пино наконец нашел удобную позу. — Еще проще. Ваше тело сейчас в алкогольной коме, усиленной, так сказать, горем. Можете с ним воссоединиться. Обещаю, что кроме этого свечения, — Пино затылком стукнул по двери, — вы ничего не запомните. — Будет что рассказать друзьям. Про тот свет.

— У меня есть последний вопрос, — сказал я. — Те люди, которые бесследно исчезали на наших глазах в Риме. Парень из автобуса, человек с пляжа, продавщица…

— Считайте, что так я вам намекал. Ну так что?

— Я хочу остаться и найти Пат.

— Ладно, хотя и очень жаль, — Пино крепко взял меня за руку, и в тот же миг облака под нами разошлись. Ласковый розовый свет исчез, и мы полетели вниз сквозь сизый мрак, разбиваемый сломанными молниями. Это было так страшно, что сердце мое остановилось.

Кто-то обнюхал мое лицо, и я подумал, что, как ни странно, по-прежнему жив. Собака, которая склонилась надо мной, была рыжим сеттером, в точности таким же, как из дома с горгоной Медузой. Я хорошо различал его, хотя вокруг царил удивительный свет — такой мы с Пат видели в Санкт-Петербурге во время белых ночей. Все было совершенно ясно видно, но вместе с этим царствовала нематериальность — словно вокруг были не предметы, а их приблизительные отражения.

— Как тебя зовут? — спросил я сеттера.

— Стыдно этого не знать, — он длинным розовым языком лизнул меня по носу. — Вставайте уже.

В этот раз я лежал на песке. Барханы — или дюны, как их называют англичане — не налезали друг на друга, не громоздились одни над другими, словно соревнуясь в росте, а плавными грядами одинаково тянулись во все стороны. В общем, это были Каракумы, а не Сахара.

Песок был мелкий, очень сухой и легкий, почти невесомый. Песчинки были темного цвета, но со светлой серединой. Пес залаял и побежал, вздымая облачка песка, которые не спешили опускаться. Я поднял голову и увидел метрах в тридцати какое-то строение — невысокую четырехугольную хижину, рядом с которой сидел человек, подперев голову кулаком. Надо было вставать.

— Поднимайтесь, — прозвучал прежний голос, похожий на голос Пино, но немного другой. — Идите сюда. Вы же меня видите.

Я шел, поддавая песок ногами, он взлетал, и по этим маленьким сердитым облачкам можно было измерить мой путь.

— Почему он не опускается? — спросил я и осекся, рассмотрев Пино как следует.

Это был другой человек. То есть он был еще узнаваем, но все же перемены были разительными. Из толстого, круглого, со щеками, курносым носом и короткими ручками и ножками, Пино превратился в худого с угловатыми конечностями мужчину. Щеки его впали, нос заострился, а волосы из серебристых буколек стали прямыми, черными и с сильной проседью. В его круглых глазах теперь горел тихий и холодный огонь. Он выпрямился во весь рост, оказавшись выше меня. Черный хитон скрывал все его тело, оставляя открытыми только руки.

Что-то неладное было с этими руками. Поначалу мне показалось, что кожа на них просто потемнела, став примерно такого же оттенка, как и песок, но это было не так. Кожа на руках Пино была не человеческой — это была змеиная кожа. Мускулы под ней перекатывались, заставляя чешуйки поблескивать, потом руки зашевелились плавно, и стало окончательно ясно, что это именно змеи. К кисти единое их тело разделялось на пять, и пять маленьких, с пятнышком на лбу и раздвоенными языками головок венчали тонкие шейки с каждой стороны.

— Испугались? — усмехнулся Пино. — Это называется архаической памятью. Меня так представляли когда-то давным-давно. Вы же знаете, что чаще всего то, что мы видим, есть творение даже не нашего разума, а всяких подозрительно древних вещей, из которых в основном и состоит наш мозг. Кора головного мозга — ничто в сравнении с гиппокампом. Не говоря уже о продолговатом мозге.

Я вздрогнул, и в тот же момент руки Пино приобрели самый обычный вид.

— Ну вот, видите! — сказал он.

— Вижу, — я внимательно посмотрел на него, но нет, все в нем было абсолютно человеческим, обычным. — Мне сложно и дальше называть вас Пино.

— Это интересно, — удивился он. — А почему?

— Вы стали для меня другим человеком. А у другого человека — другое имя.

— Ладно, — рассмеялся Харон. — А как вы будете называть песика? Иди сюда, — позвал он сеттера.

Красавец пес подбежал и лизнул его руку.

— Чудесный, правда? — спросил Харон, и в тот же миг сеттер превратился в чудовище. Длинная шелковистая шерсть мигом облетела с него, под кожей налились похожие на корни стального дерева мускулы. Сама кожа зардела словно расплавленный металл. Изящная собачья голова распалась, а вместо нее выросли на коротких медных шеях три разъяренные косматые львиные.

Львы озирались, исторгая агрессивную чуткость, а гривы их полыхали ядовитым пламенем, обжигая даже на расстоянии.

— Вот настоящий сторож врат подземных, — довольно проговорил Харон и погладил страшное создание. — Цербер — друг мой надежный. Мимо него ничто не проскользнет. Античные авторы описывали его по-разному, но всегда неточно. Единственно верное — это его три головы. Ума не приложу, откуда они могли об этом узнать.

— А зачем ему три головы? — поинтересовался я, чувствуя, что Цербер в одну секунду может нанести мне удивительной глубины непоправимый ущерб.

— Когда тени людей прибывают сюда, — Харон скрести руки на груди, — перед тем как перейти через реку в царство мертвых, они должны очиститься.

— Вы имеете в виду какие-нибудь специальные процедуры, вроде окуривания серой? — я попытался пошутить, чтобы справиться со страхом перед Цербером.

Харон улыбнулся.

— Ну что вы. Просто у человека на земле есть настоящее, прошедшее и будущее. Чтобы ничего из этого не попало за реку, и нужен Цербер. Средняя голова вынюхивает и уничтожает будущее, левая — прошлое, правая — настоящее.

— Ну, хоть какое-то настоящее есть у чего угодно. Даже у тени, лишенной всего, — возразил я.

— Нет, — отрезал Харон. — Цербер не пропустит ни капли настоящего у тени. Новое и окончательное настоящее она получит только за рекой. И это настоящее будет для нее вечным.

— Вечное настоящее — красиво звучит. Хотя и непонятно, — сказал я. — А что со мной?

— Вы волонтер, — туманно ответил Харон. — Вам оставят все как есть, пока вам не надоест.