Марк Олейник - Семь рек Рима

— О боги, — выдохнул Минос, и перед моим лицом пробежала по мрамору трещина, словно заспешила куда-то. — О, судьба! Ты здесь и знаешь ответ. Иди, я не держу тебя.

Глиняное лицо и мрамор закрошились, посыпались, растеклись на мириады осколков, словно от землетрясения пал целый город. И тотчас исчез. Целый и невредимый, я стоял перед круглым синим прудом, окаймленным густым тростником — ничего не осталось из прежней картины. Приятно было ощутить, что тело вернулось на место. Я размялся, сделал несколько шагов вперед, а когда повернулся, то обнаружил прямо у воды два кресла на гнутых ножках, обитых серебристым шелком. Одно из кресел занимал одетый в джинсы и майку симпатичный румяный и кудрявый парень лет двадцати. Молодой Пушкин.

— Привет! — сказал он. — Ну что, напустил мой брат на тебя страха? Садись, — он показал на второе кресло. — Эак — мой сводный брат. Минос — родной. А я, — он протянул руку, чтобы поздороваться, — я Радамант. — Он пошевелил ногами, и я увидел, как лениво изгибаются виднеющиеся из штанин толстые змеиные хвосты.

— А как ваше настоящее имя? — поинтересовался я.

Парень с удивленным обаянием рассмеялся.

— Быстро учитесь, — сказал он. — А самому догадаться слабо?

— У меня есть предположение, — я опустился в кресло и откинулся. — Но это было бы слишком невероятно.

— Да бросьте, — засмеялся мой собеседник. — У нас тут невероятное — синоним обычного. Ну же!

— Этого не может быть.

— И тем не менее, — парень выпрямился и повернул голову ко мне в профиль. — Это действительно я. Я — Адам. Первый и единственный. Предок всей вашей стаи. Ну, а как вы думали, — он вернул голову на место, — кто еще может быть главным судьей во всем этом кабаке?

— А вас правда сделали из глины? — я решил и в самом деле перестать удивляться. Признаться честно — у меня просто не было на это сил.

Парень вновь засмеялся заразительно — было видно, что он в настоящем восторге от моего вопроса. Наконец он смог остановиться.

— Ну вы люди и фантазеры! — он вытянул свои ноги-змеи, и они сплелись между собой. — Взять хотя бы вот эту историю с сыном бога. Который приходит на землю, чтобы принести себя в жертву ради человечества. Я, как сын бога, говорю вам твердо — ничего подобного мне никогда не приходило в голову. Правда, у папаши, насколько я знаю, с сексуальной энергией до сих пор все в полном порядке, так что сыновей у него пруд пруди. Может быть, и получился какой-нибудь помешанный, но тогда бы мы о нем услышали. Враки, в общем. Как и то, что меня сделали из глины.

— А откуда же вы тогда взялись?

— Женщина родила. Ее, кажется, звали Ева, но это было так давно, что я уже не помню.

— А женщина откуда взялась? — настаивал я.

— О господи, — засмеялся Адам. — Ну, какая там женщина — по сути, еще обезьяна.

— То есть люди появились от бога и обезьяны? То есть мы немного боги, а немного макаки?

— Ну да, такая банальность! — Адам продолжал веселиться. — Поэтому вы так и живете — то порывы, чувства высокие, а то просто жрете и трахаетесь. Или убиваете друг друга.

— А отца вы часто видите?

— Папашу? — переспросил парень. — Иногда мне кажется, что его на самом деле нет. Я и забыл уже, как он выглядит.

— Занят? — Я почувствовал острый интерес. — Управляет судьбами людей?

— Да перестаньте, — Адам наклонился и хлопнул ладонями по резным подлокотникам. — Ничего он не управляет. Он старый. Ленивый. Похотливый, к тому же. Он только собой занимается, потому что эгоцентрик. Какие уж тут чужие судьбы!

— А кто же тогда за людьми следит?

— А никто не следит. Людям нет дела до богов, богам — до людей.

— То есть никакого общего плана нет? — спросил я.

— План очень простой, — Адам поднялся и, ловко заскользив ногами-змеями, приблизился к краю синего пруда. — Все рано или поздно умрут. Вот и весь план. Грустно, но зато справедливо. Теперь моя очередь задавать вопросы.

Зеленый тростник вокруг пруда заколыхался, хотя никакого ветра не было. Внезапно цвет его поменялся на черный, так же как и цвет воды — в мгновение ока она стала чернее мазута. Посередине пруда поплыло круглое красное пятно — словно отражалось в нем отсутствующее солнце.

Адам — последний и главный судья — вернулся в свое кресло.

— Я слышал, что ты говорил моим братьям, но я бы хотел спросить еще раз — что ты ищешь здесь, в месте, куда в своем уме никто добровольно не стремится? Люди отчего-то считают, что после смерти они могут попасть на небеса, но ты-то теперь понимаешь, что загробный мир — это подземелье мрачнее не придумаешь?

— Я вижу, — голос мой слегка дрогнул, — вижу много необычного, но пока у меня не было времени рассмотреть все подробно.

— Здесь не музей, — строго произнес Адам.

— Конечно, — сказал я. — В музее — все неживое.

— Парадокс? — усмехнулся мой визави, став в очередной раз до тонкости похожим на Пушкина.

— Я ищу мою девушку. Она умерла, и я бы хотел найти ее и вернуть на землю. К обычной жизни. Вместе с ней я был на земле как на небе.

— Понимаю, — участливо произнес мой собеседник. — Ты, наверное, читал про Орфея. Помню его. Он сумел выжать слезу из нашего старика своими песнями. А что ты можешь предложить? Ты тоже умеешь петь? Танцевать? Показывать фокусы? Чем ты способен улестить наши самые черствые в мире сердца? Постарайся. Еще раз повторяю — шансы у тебя крошечные, дым над водой.

Поверхность пруда снова поменяла цвет — теперь он был атласно-серым, а тростник вокруг приобрел фиолетовый оттенок. На отдельных стеблях расцвели похожие на маленькие громкоговорители цветы. Они как будто с интересом глядели на меня.

— Я сказал уже все, что мог, — начал я. — Но как видно, этого мало. — Радамант хмыкнул. — Я лишь готов предложить все, что у меня есть.

Цвет пруда стал желтым, тростник красным, а цветы на нем зелеными. Вместе это сочетание цветов было точно таким же, как у французского художника Гогена на таитянских картинах.

— Действительно все? — спросил он. — Мне как будто нечего у тебя взять, — Адам провел по своим черным кудрявым волосам. — Разве только вот одну маленькую безделицу.

— Назовите.

— Смешная чепуха, — одна из змеиных ног Радаманта потекла ко мне, а достигнув, обвилась вокруг моей правой лодыжки. — Ты ведь хороший хирург, верно?

— Так говорят.

— И спас от смерти много людей? А спасешь еще больше? — я почувствовал, как его вторая нога крепко спеленала мою. — Тогда ты, наверное, можешь сообразить, что здешней администрации это не по нутру.

— Что? — удивился я.

— Асклепий, — я впервые услышал в его голосе недовольство, а румянец на лице стал ярче. — Эскулап. Врачи вмешиваются в наш промысел. Лечили бы насморк или гастрит, но если приходит смерть — не лезь. Будь любезен, отойди в сторонку и постой. Имей уважение.