Марк Олейник - Семь рек Рима

Я было подумал, что и сам Харон, может быть, размножится, подавая мертвецам стаканы с водой — не этого ли ждали многие из них от близких перед смертью? — но этого не случилось. Отделяясь от вершины треугольника, как будто они стояли в гигантской очереди, тени разбегались, стремясь каждая к назначенной точке. Все это напоминало паспортный контроль в большом аэропорту.

— Красиво, не правда ли? — спросил Харон, который, оказывается, наблюдал за мной. — Может, все-таки стаканчик? — спросил он шутливо.

— Просто олимпийские игры какие-то, — ответил я. — Рискну предположить, что раз этим несчастным перепала вода в жаркий день, следовательно, речь идет об очередной реке.

— Браво! — похвалил меня перевозчик. — Конечно это река. Только ее ошибочно называют Лета. Правильное же название — Лето.

— Выпить воды из лета, — звучит необидно.

— Глупости, — сказал Харон. — При чем тут обида — это счастье. Собственно, к этому стремятся девяносто, а может и больше процентов людей. Со статистикой у нас с самого начала не заладилось. Для простоты скажу так — Лето дарит настоящий рай.

— Звучит как рекламный призыв.

Теней становилось все меньше, пока не осталась маленькая горстка — горстка белых холодных камушков в виду длинной, белой и жаркой величественной реки Лето. Впрочем, на моих глазах река, если можно так выразиться, тоже стала убывать, и вот — остался прежний единственный бювет. С единственной дверью.

— Ну что, — приобнял меня за плечи Харон. — Пойдем и мы посмотрим?

— А как же эти? — спросил я в ответ, мотнув головой в сторону оставшихся теней.

— Им торопиться некуда, — перевозчик повел рукой, и мертвецы подняли лица кверху и так и застыли, словно силились разглядеть что-то — солнце, луну или какой-нибудь знак.

Ступая вслед моему провожатому, я не без волнения подошел к белой двери и перешагнул ее высокий порог. Бывшее у нас за спиной тотчас исчезло, и мы оказались на бескрайнем лугу. Ни одного дерева не было до самого горизонта. Невысокая травка и бесконечные цветы под ногами. Доходя примерно до колена, они источали сладкий, кружащий голову аромат. Их сложные соцветия, сами по себе как бы представлявшие маленькие, искусно созданные букеты, были двух цветов. Белые пушистые и более строгие, более причесанные — желтые с лиловыми полосками.

Больше не было ничего.

— Они самые, — довольно произнес Харон, как барин, показывающий любимую рощу. — Асфоделевые луга. Гарантировано хорошая погода — лето круглый год. Запах приятный. Здесь ничто не отвлекает.

— От чего? — удивился я отсутствию людей. — Здесь же должны быть мириады теней.

— Летом тени иногда исчезают, — перевозчик сделал движение, словно откручивал лампочку. Свет стал не таким ярким, и я увидел их.

Сколько хватало глаз, бесконечное поле с тюльпаном-асфоделем заполнилось людьми. Их было столько, что все сравнения померкли в моей голове.

— Это большинство, — еще более довольно сказал Харон. — Настоящее и полноценное большинство людей, которые когда-либо жили на земле. Миллиардов девяносто пять или сто, не меньше. Собственно — это и есть человечество. Смотри.

Тени разного цвета кожи, разной наружности, всех возможных видов двигались будто осколки стекла в калейдоскопе, создавая мириады картин, распадаясь, вновь складываясь, и в этом виделось не божественное начало, а именно человеческое. Неуправляемый человеческий хаос, истинно человеческая вселенная, лишенная одежд и цели, была передо мной. Солнечное сплетение.

— Почему они все время ходят, стоят? — спросил я. — Я не вижу ни одного, кто присел хотя бы на миг.

— А что ты делаешь, когда целый день провел на ногах и тебе хочется отдохнуть? — спросил перевозчик.

— Что делаю? Отдыхаю. Ложусь и отдыхаю.

— Вот ты и ответил на свой вопрос, — сказал он. — Они ведь все лежат. Кто в гробах, кто в оссуариях, даже те, кто развеян по ветру, все равно осели на землю, прилегли на воду. Так или иначе пали ниц. Эта работа для них бесконечна, и отдых только один — стоять, двигаться. Если они присядут хотя бы на секунду, то тут же смертельно устанут.

— Странно слышать «смертельно» по отношению к тем, кто уже умер.

— Не менее странно, чем выражение «жизнь после смерти».

— А они знают, что уже умерли? — то, что я видел, обескураживало, ведь я видел итог жизни большинства людей.

— Для них это не имеет значения, — Харон сорвал белый цветок асфоделя и дал мне. — Они знают только миг. В этот миг они верят, что происходящее с ними очень важно, что это самое главное и удивительное. Они кричат мысленно: «Остановись… остановись» или «Пройди скорей, исчезни!» И так или иначе миг проходит, и они забывают его. Дальше настает другой миг.

— Подождите, — я был потрясен. — А как долго длится миг?

Харон не ответил. Он молча подошел к ближайшей группе людей, взял одного из них за руку и подвел ко мне.

— Спроси его, — сказал перевозчик.

Мужчина с короткой стрижкой и с короткой бородкой смотрел мне прямо в глаза. На груди у него практически не было волос. Плечи покатые, бедра узкие.

— Как вас зовут? — я тоже, не отрываясь, смотрел в его глаза.

— Мне кажется, что Есикура.

— Вы не похожи.

— Он у меня внутри.

— Да, наверное. А что вы здесь делаете?

— Я ищу ее.

— Кого?

— Есикуру.

— То есть себя?

— А кто я? — он внезапно опустил глаза и задумался. — Апрель, — наконец сказал мужчина.

— Хватит, — скомандовал Харон, мертвец развернулся и пошел прочь. — Вот и минул миг, — сказал мой провожатый.

— Я ничего не понял.

— Если простыми словами, — Харон уселся среди белых, пахнущих как карамель цветов и теперь смотрел на меня снизу, — они без конца обмениваются этими штуками. Они летают из головы в голову как птички. Самое сильное, самое ужасное, самое удивительное из того, что каждый из них видел при жизни — здесь становится общим.

— Я читал, что после глотка из реки Леты человек теряет память о земной жизни.

— А тот, кто написал это, бывал здесь? — Харон, кряхтя, поменял позу и сел по-турецки. — Поймите, вы видите счастливых людей. Каждый миг для них наполнен и важен. А следующий приходит как с чистого листа. Неужели вы забыли, как это было в детстве?

В моей памяти всплыл красный велосипед. Я бежал за ним, в кадре были мои маленькие коленки, а велосипед медленно катился.

С того момента, как Харон оставил меня среди асфоделевых тюльпанов, прошло примерно семьдесят тысяч шагов. Я считал шаги про себя, иногда вслух — на это все равно никто не обращал внимания. Мне пригодились бы часы, но я их давно не носил.

Зачем мне нужен был какой-никакой отсчет? Не могу сказать точно. Наверное, это эфемерно, но привязывало меня к земле, к той, настоящей, не похожей на этот затянувшийся летний Мурманск.