Арна Логард - Из каморки

С ней я всегда чувствовал себя умиротворенным и добрым, что даже не верилось, что мужчина способен так ощущать. Расставаясь на весь день, разбегаясь по своим делам, мы встречались вечером, будто после длительной разлуки. И очень много обнимались, согревая друг о друга наши души.

Я заархивировал снимок с фрагментом нашей жизни и поместил его обратно на свое место в хранилище моей памяти.

А что со мной стало сейчас? Удрученный, рано поседевший нервный алкаш. Она бы ни за что не подумала, что я могу так измениться. Без нее.

— Официантка, еще виски, пожалуйста!

Спустя два года совместной жизни, как раз после окончания Евой университета, мы расписались. Свадьбу как таковую не играли. Просто посидели в ресторанчике в кругу друзей. Ева даже платье не покупала, она не понимала всей этой свадебной канители. Я же все равно стремился сделать все, чтобы она чувствовала себя невестой. Заказал эксклюзивные кольца из белого золота, и порадовал ее ключами уже от нашей квартиры, купленной в кредит. В планах было пополнение семейства, а это, я считал, невозможно в чужой крохотной гостинке, пропахшей чужими жизнями и смертями…

Звон бокалов, ее улыбка, наше счастье. Это был незабываемый момент — официальное начало нашей общей жизни и четырехлетие любви. А когда наша любовь пошла в первый класс — у нас родился Максимка. И я ощутил счастье. Полноценное, яркое, потрясающее.

— Официантка, еще 50!

Сегодня мне все можно. Сегодня Максимке было бы 14. За тебя, сын!

Максимка. Копия мамы — черные волосы и глаза цвета берлинской лазури. Я помню каждый день нашей жизни, все по датам и часам. Благо, у меня было на это 6 лет.

А потом этот город все-таки отнял у меня то, чем я дышал.

Но они ведь где-то есть, существует. По крайней мере, я продолжаю их жизнь в своих картинах. Может, произойдет какая-то обратная реакция, как с Дорианом Греем — и нарушая законы материального мира — они вернутся.

И мне кажется, что это уже начинает происходить. Однажды я увидел, как из картины вырывались маски с их искаженными лицами. И тогда в пьяном угаре я решил, что, если буду бесконечно их рисовать, это продлит их существование в этом мире.

Теперь они снова могут видеть. И никто одновременно не видит столько, сколько они. Они смотрят глазами Белоснежки и гномов на ребятню в столовой детсада; им молятся люди в церквях и храмах, как Деве Марии и младенцу Иисусу; они смотрят со стен гостиных, спален и фойе глазами персонажей множества картин. Они смотрят на меня в моей квартире

Но иногда мне становится безмерно грустно. Грустно оттого, что как бы долго их лица не цеплялись за стены и за холсты, когда-нибудь Вечность превратит мои рисунки в пепел, и их картинные души покинут этот мир.

Если бы я мог договорится с Вечностью. Дать взятку. Чтобы она сохранила след их пребывания на земле… Если бы я мог… Но я всего лишь вселенная на коленке… Закрыть кран — и я перестану существовать.

— Официантка, повторите!

В моей хрупкой душе жил маленький дракон. Он был теплым и тихим. По утрам он шуршал крыльями, стараясь нежно меня разбудить, а по вечерам свистел мне еле уловимую мелодию, чтобы я мог беззаботно уснуть.

Когда мне было тревожно, я чувствовал его силу и защиту — и успокаивался. Когда мне пытались причинить зло, он расправлял крылья и извергал пламя в мое сердце, чтобы я помнил, что не смею сам так поступать с другими. А когда я любил, он выделывал внутри меня виражи, которые щекотали мое нутро и заставляли смеяться.

Я был счастлив и держал его внутри себя, тем самым обрекая его на смертность и заключение. И однажды поняв его жертвенность ради меня — я решил отпустить его на свободу.

Я открыл окно, сосредоточился — и выдохнул его из себя. И увидел, каким прекрасным он был. Его полупрозрачные чешуйки отражали солнце и облака, а зеленые глаза собрали в себе все оттенки природы.

Дракон покружил над моей головой и улетел в неизвестность. А я, обмякнув, закрыл заплаканные глаза руками и упал на колени. А когда открыл — увидел под собой море: синее, бирюзовое, черное. И понял, что я лечу…

В лесу на небольшом болоте жила жабья семья. И была среди них одна мерзкая жаба, вся покрытая огромными бородавками. Жаба эта была вся из себя — наглая, противная и эгоистичная. Она считала, что все ее сородичи слишком слабые, мелкие и тупые. Поэтому, как только на болото залетали комары, жуки или мухи, она без зазрения совести наперебой ловила их, не давая полакомиться более мелким лягушкам. Главным для жабы было — ее выживание. И больше всего она любила хорошенько набить свой желудок, а потом громко петь песни.

Со временем все ее жабье семейство вымерло от голода. Но жабе так было даже лучше — теперь ей не надо было прыгать впереди всех, чтобы поймать добычу, а можно было просто сидеть на месте и поджидать какого-нибудь жучка-дурачка.

Жила бы она так и дальше, но мертвые тельца жабьей родни начали разлагаться — и болото пропиталось их тухлым, зловонным смрадом. Вода гнила, и комарам уже не хотелось подлетать на болото. Но ужасней всего воняла сама жаба. Правда, это ее тоже не смущало. Она сидела на комке мха, выглядывающего из заплесневелой воды, и пела песни. Пока не поняла, что смертельно проголодалась, а еды вокруг нет.

Недолго думая, мерзкая жаба начала пожирать трупики своих разложившихся сородичей. И вскоре поняла, что их вкус ей нравится, и другой еды ей уже не хочется.

Но мертвые тушки были заражены глистами, и в желудке у жабы паразиты распробовали, что живые внутренности намного вкуснее падали — и стали пожирать ее изнутри. Жаба еще не знала, что теперь добычей стала она, и все также, насытив свое пузо трупами, беззаботно пела. Как вдруг ее кваканье исказилось и превратилось в хрип, а из ее пасти брызнула кровь. Испугалась жаба и стала молить жабьего бога о помощи, потому что ей очень сильно хотелось жить.

И тут в болото вступила нога человека. Из последних сила жаба выпукнула из себя тихое «ква». Человек заметил земноводную и сказал: «О! То, что нужно», поднял ее за дряблую кожу и бросил в банку. «Чмяк», — приземлилась жаба и подумала: «Здорово! Сейчас меня спасут, и я снова буду жрать жирных букашек, какать и петь».

Человек принес банку с жабой в большую белую комнату и поставил на стол. «Дивный новый мир», — подумала жаба, осматриваясь по сторонам в поисках мух. Латексные пальцы вытащили ее за лапки из банки и привязали их к дощечке с гвоздями, будто распяли. Жаба дернулась, но тут в ее липкое брюхо вонзился скальпель. «Ква», — булькнули кишки жабы и вывалились наружу. «Фу», — сказал человек, увидев сгнившие внутренности и выползающих паразитов. И выбросил жабу в мусорное ведро. Ибо гнуснее ее жизни была только ее смерть.